Возможно, он хотел лучшего, возможно, я очень заблуждался, но со временем его ненависть ко всему, что я делаю, стала просто патологической. Он требовал от учеников срисовывания натуры, а я хотел из каждой постановки или портрета сделать нечто свое. Чтобы был не робкий этюд, а нечто осмысленное. Он брал мою палитру, добавлял еще полтюбика белил – и все это смешивал в “фузу” серого цвета. А потом замазывал то, что было у меня. Это бы полбеды. Окончательно он разозлился, когда я привез с практики картину “Могила Гайдара”. Кричал: “Опять вы за свое! Что это такое – надгробный плач? И что за формат, где вы это видели? Икон, что ли, насмотрелись? Вы что, не знаете, что есть золотое сечение, что вы ученик, не художник? А у вас формат 3:1! Это формализм чистой воды! Не хочу с вами работать, уходите!” И дымя папиросой, бросал на холст пепел. Не желал слышать объяснений. Между тем из других мастерских приходили коллеги посмотреть, и все сходились на том, что картина получилась, что не стоит обращать внимания. Но было уже поздно. Я ушел с диплома, поняв, что он меня доломает.
Сумерки богов
Последние месяцы жизни Сталина были отмечены в Москве мрачной атмосферой страха, подозрительности, почти первобытного ужаса, как перед концом света.
Все это отражалось и на жизни нашего маленького лицея в Лаврушинском переулке. Каждый день шли партсобрания педагогов, кого-то исключали из партии, кого-то осуждали. Исключили из партии всеми нами любимого директора Н. А. Карренберга, создателя и бессменного заботливого “отца” школы. Тут же всем стало известно, что произошло это по инициативе тех самых учителей, которые работали с ним со дня основания и которых мы все наивно любили и уважали. Исключили из школы и нескольких учеников за то, что они оказались детьми людей, проходивших по делу Михоэлса или какого-то “еврейского центра”. Мой сосед по парте (предпоследняя в третьем ряду) Виктор Селиванов, много больше моего знавший о происходящем “наверху”, был настолько подавлен, что вообще не мог ничего делать, просил учителей временно его не вызывать. Он переживал за своего отца, который в 1947-м принимал из рук М. И. Калинина орден 80о-летия Москвы. Приходя в школу, я узнавал от Виктора новости, что недавно расстреляли всё ленинградское руководство – и партийное, и городское, что расстреляли выдающегося экономиста Вознесенского, председателя Совмина РСФСР Родионова, маршала СССР, Героя Советского Союза Кулика, что арестована жена Молотова, что арестованы Власик, Абакумов, что в опале Молотов и Микоян. В начале 1953 года вовсю расцвело дело врачей-убийц. Никто не мог понять, что же происходит на самом деле. (В реальность “убийц”, по-моему, никто не верил.) Только немногие “посвященные” понимали, что это все – агония “старого параноика”. Но никто не ожидал столь скорого его конца.
Берия и его шоу
5 марта 1953 года, 8:30 утра. У входа в школу встречаю своих друзей-одноклассников: Витю Селиванова и Сашу Скородумова. Они мне говорят: “Бросай портфель и бежим в центр, будет что-то интересное, говорят, будут Сталина перевозить с дачи в Колонный зал. Бежим, пока никто не знает”. Понеслись в ожидании пышного зрелища.
Через Москворецкий мост, Красную площадь пришли к гостинице “Москва” и встали за колоннами. Пока что ничего не перекрывали, однако уже к го часам утра появились цепи милиции, перекрыли Охотный Ряд, Манежную и стали нас выгонять с нашего места. Мы перебежали на улицу Горького, уже пустую, поднялись до угла первого дома и свернули во двор. Затем прошли направо и очутились за решеткой первого проема между домами – тогда, кажется, там был магазин “Подарки”. Это был очень удобный наблюдательный пункт – влево и впереди вся огромная Манежная площадь лежала как на ладони. Ждем, курим, а ничего не происходит. Справа улицу Горького уже перегородили несколько цепей милиции. Прошло так с полчаса. Холодно, ветер метет колючий снег, мы уже не рады, но высунуться боимся. Прошел час. Вдруг сверху, от Телеграфа, спускается очень медленно серая “Победа” и останавливается точно против нас. Стоит так несколько минут, Витя говорит: “Берия, что ли, приехал?” И в самом деле, вдруг выходит человек в шляпе, в сером пальто и начинает ходить перед машиной туда-сюда. Витя шепчет: “Ложись, это Берия!” – и они с Сашей падают вниз, скрываясь. Я, конечно, тоже оторопел, но, думаю, надо посмотреть лучше, не каждый ведь день увидишь самого Берию (да еще так близко, метрах в пяти). Прижался в углу решетки и слежу за ним. Постояв минут десять, он начинает нервно ходить, поворачиваясь к нам то спиной, то лицом в своем пенсне. Перед ним – никого, позади – тоже никого. Наверное, сейчас появится торжественная процессия, кони, гроб на лафете, почетный конвой, ордена, знамена, траурный марш…
Вместо этого на пустой площади появляется одинокий синий деревенский автобус, еле двигающийся. Берия выходит вперед в наполеоновской позе, руки не сзади, как обычно у него, а скрещены на груди, плечи развернуты, шляпа на голове (даже не снял у гроба).
И этот маленький, обшарпанный, одинокий автобус медленно-медленно, очень как-то театрально проходит перед Лаврентием Павловичем, метрах в трех перед ним. И мы видим: в кабине только водитель, а в самом автобусе – красного цвета гроб в цветах, людей нет. Берия стоит с непонятным для нас каким-то победоносным, торжествующим видом, неподвижно, как памятник самому себе. Автобус уходит так же медленно в сторону Колонного зала – и всё. Ни свиты, ни конвоя, ни оркестра, ни траурных маршей. Берия резко, но с улыбкой садится в машину, и она мгновенно, с места взлетает вверх по Горького. Вслед за ним сворачиваются цепи милиции, все уходят, а мы бежим к Виктору домой, на Горького, 19. Нас встречают Витина мама и его младшая сестра Наташа. Женщины все в черном. Пьем чай, какие-то разговоры, вдруг кто-то кричит с балкона: “Смотрите скорей!” Мы – на балкон; видим, что по улице Горького вниз бегут толпы людей.
Мы схватились, помчались тоже, но Виктор еще решил зайти за Тамарой, своей женой-балериной, в театр Станиславского и Немировича-Данченко. А я, тут же у театра, занял место в траурной очереди в Колонный зал. Было около трех часов дня. И вот этот отрезок Пушкинской улицы (теперь Дмитровка) от театра оперы и балета до Колонного зала мы проходили 9 часов! Вначале все было хорошо, очередь как очередь, стояли спокойно, никуда не рвались. Пока стояли на месте, Селиванов мне говорит: “Ты понял, в чем смысл этого театра, который Лаврентий Павлович нам устроил?” – “Нет, мне как-то все равно, я думал, что это надо бы все в кино снять: улицы, снег – и этот автобус странный, везет вождя”. Виктор снова: “Тебе-то терять нечего, вот и не подумал. А я должен все отцу рассказать, это ж понять надо, какой расклад наверху теперь будет. Я так понял из всего, что мы с тобой увидели, – Берия просто сам себе праздник устроил, без свидетелей. Я это так понял, что смерть «папы» – его личное торжество, что это его личная заслуга, значит, собирается теперь первую скрипку играть! Все ясно! Я только думаю – что же, этот автобус из Кунцева так один и ехал? Или была охрана, и ее специально за углом где-то оставили?” Так мы болтали, вспоминали недавний французский кинофестиваль, фильмы, которые смотрели в “Ударнике” в 9 утра, пропуская уроки. И вдруг из боковых переулков, откуда-то чуть ли не с крыши, повалили толпы народа и началась давка. Вскоре улица была до отказа забита толпой, нельзя было и уйти, сзади напирали еще хуже. Стало темнеть. Стоял крик, ор, летели шапки, галоши, камни. Боковые улицы перегородили грузовиками, но это не помогало. Помню, как в Столешниковом какой-то генерал в папахе, в парадной шинели, стоял в кузове грузовика и надрывно призывал народ к порядку. Но на него засвистели, заорали, сбили с него папаху, чем-то закидали. Помню его лицо в ужасе – началась настоящая анархия, народ загулял. Солдат просто давили, курсантов не стесняясь били. Это был пролог завтрашних жертв на Трубной и Неглинной. Мы смотрели во все глаза, стараясь не упасть под ноги. Но все-таки двигались и чуть позже полуночи вошли в Колонный зал под светом юпитеров и стрекот киноаппаратов. В самом Колонном зале все чинно, торжественно, траурная музыка, Бетховен, знамена, цветы, венки, почетный караул и т. п. Но сам Вождь в гробу – шок! Лучше бы не видеть, а оставить образ с портретов. Лицо без грима, в оспе, рыжеватые усы, остатки “зачеса”. Но главное – мертв, все-таки мертв! Впереди – свобода! Трудно поверить, но вот он в гробу. И в воздухе – несмотря на траурные марши – ощущение праздника.
