“Проклятый” Троцкий
Как ни странно, после смерти Великого Кормчего мир не рухнул, мировая война, против ожиданий, не началась. Магазины были все также пусты, денег все так же ни у кого не было. Мать жила в Александрове, а я начал сдавать экзамены в Полиграфический институт, куда меня потащил за собой Витя Селиванов. Это был по тем временам самый блатной институт, но я об этом не подумал. Вообще я в то время плыл по течению, жил по принципу “будь что будет”. После “погромов” в школе я совсем потерял интерес к своей судьбе. Сдал специальность хорошо, сочинение тоже на “пять”, оставалась история. Ну история у меня всегда шла на “отлично”, не сомневался, думал, что экзамены у меня уже в кармане! И вдруг знакомая секретарша мне говорит: “Вы не проходите! Примут всего 9 человек, потому что много приехало из «демократий», а на «наших» уже есть список, кого надо принять, и то пройдут не все”. Я говорю: “А если я историю сдам на «5» – должен пройти!” – “А вы ее не сдадите, у вас пятый пункт в анкете”. Я-то, наивный, сперва не понял, о чем речь, а потом не поверил. До этих пор я никогда ни с каким “пунктом” не сталкивался.
Как бы там ни было, иду сдавать историю. Принимает профессор П. “Так, билет кладите, он меня не интересует, будете отвечать на мои вопросы”. Ну, думаю, началось, вот оно! Гонял меня по всем датам и эпохам – всё отвечаю. Профессор П. вспотел, устал, в классе никого не осталось, я последний. Его задача – меня завалить. Он задумался, затем спрашивает: “А кто написал программу X съезда партии?” Вот она, ловушка! Сказать кто – нельзя, сказать “не знаю” – все равно двойка. Говорю (с гордостью, как эрудит): “Лев Давидович Троцкий!” (Нам в школе рассказывала историчка.) Что тут было! Он вскочил, побагровел, затрясся: “Вон! Вон из класса! И чтоб ноги вашей здесь никогда не было! Двойка! Кол! Обнаглели! В этих стенах – такое имя! Вон!”
На другой день забрал документы и вернулся в школу посоветоваться. Один из педагогов, совсем мне не знакомый, говорит: “Идите в «Детгиз», к Дехтереву, я вам дам записку!” Иду в “Детгиз”, сижу три часа в очереди, чтобы попасть к “самому”. Но Дехтереву мои акварели понравились, и он пишет при мне письмо А.Д. Гончарову, декану полиграфического, своему лучшему другу, и кладет в конверт. “Вот адрес, поезжайте, должен помочь”. Приехал, открывает симпатичная девушка, как оказалось, дочь Андрея Дмитриевича – Наташа: “Папа еще на отдыхе, я вам дам записку к Горощенко, председателю приемной комиссии Полиграфа”. Дает адрес, не читая письмо. Иду по адресу: улица Горького, дом 4, мастерская на последнем этаже. Мэтр вначале был добродушен, но когда прочитал письмо Дехтерева – изменился в лице и говорит: “Пусть вас Дехтерев к себе сам берет”, повернулся спиной – и ушел. Я письмо схватил – и вниз. Внизу остановился, прочитал: “Андрюша! Кто у тебя в приемной комиссии? Мне кажется, можно бы помочь, парень талантливый”. Ну всё, думаю, это судьба, больше никогда никого просить не буду.
Год у станка
С институтом конец, но что же делать. Мать звонит из своего Александрова: “иди работать”, “иди в райком комсомола”. Пошел в райком, они куда-то долго звонят, потом говорят: “Идите на эту фабрику, вас возьмут”. Смотрю адрес: 3-й Бабьегородский переулок, Макетно-витринная фабрика. Там делают на железных листах вывески и плакаты в технике шелкотрафарета. Но выбора нет, начал работать. Кругом все пожилые люди, работают давно, всего человек пятнадцать. Дали должность сверловщика. Через месяц приняли еще двоих моего возраста, Митю и Люсю. Стало веселей. Ездили купаться, иногда за грибами, иногда выпивали (после работы оставались). Люся жила на Якиманке, Митя – на Кадашевской. Так что компания часто пополнялась их знакомыми. Я забыл и Полиграф, и все амбиции, и мечты об искусстве. Простая жизнь, простые отношения – очень дружеские, доброжелательные. Никакого выпендрежа – все равны, все работяги, всем делились, у кого что есть – у кого рубль, у кого три. Никаких расчетов вроде “сколько я тебе должен?” Это считалось смертельной обидой.
В начале 1954 года на нашу крохотную фабричонку пришел новый директор Петерс, сын известного чекиста Якова Петерса. Он тоже отсидел в лагерях, но, видимо, как и моя мать, не изменился. Когда-то он был секретарем Московского горкома комсомола. Вызывал к себе в кабинет по одному и, направляя свет в глаза, устраивал допросы: биография, интересы, родители и т. д. Про нас ему донесли, что “молодежь” пьет, гуляет, хоть и комсомольцы. Начали нас заставлять “каяться”: под угрозой увольнения! Мы решили, что Петерс сошел с ума. Он и ходил весь в черной коже, в высоких сапогах, в большой черной кепке, как в старые времена… В итоге мы все уволились “по собственному”. Пока я не ушел в армию, мы еще встречались, что-то отмечали, куда-то ездили. Но когда вернулся – никого не нашел.
Почему растет трава?
Однажды, в начале восьмидесятых, меня разыскал бывший коллега и друг моего отца, некто Филимонов. Это был очень серьезный товарищ, зав. производством огромного комбината “Известий”. Он там работал всю жизнь и помнил отца в должности ответственного секретаря газеты “Известия”. Он очень хорошо об отце отзывался, но упоминал о его трудном, неуступчивом характере, смотрел на меня пристрастно, видимо ища во мне отцовские черты. Он рассказал мне, что истинной причиной гибели отца была вовсе не его ссора в Ленинграде в музее В. И. Ленина с московской комиссией из ЦК ВКП(б), а роковая ошибка в период руководства “Партиздатом”. Он, исходя из своих убеждений, в конце двадцатых осуществил издание брошюры “В защиту теории перманентной революции”. Этим сам себе подписал приговор. Тираж брошюры был тут же уничтожен. Я не могу понять, в чем же был смысл отцовского подвига. Ведь ясно было, чем это кончится. Оказалось – все очень просто: “Трава растет и пробивает асфальт… Вы можете каждый год класть новый асфальт и радоваться… Это значит, что вы не отличаете жизнь от смерти. Вы можете думать, что трава растет оттого, что ей кто-то заплатил, что ее кто-то купил, что она работает на ваших врагов и т. д. Но трава все равно будет расти сквозь асфальт… Потому, что иначе вся жизнь на земле остановится. Самая прекрасная страна не должна окаменевать, должна развиваться, так как подрастает новое поколение и ему скучно в старых оковах, в старых формах…” Это был единственный человек, который хотя бы что-то рассказал мне об отце. Больше я с ним не встречался, так как вскоре его не стало. Быть может, поэтому он был тогда со мной так откровенен.
В горах Закавказья
1955–1958
Армейская одиссея
Итак – армия. Из Москвы тащились 5 дней, не зная куда, в скотном вагоне. Сержанты всё украли, и нас никто не кормил. От злости громили базары на остановках. В военкомате сказали “на Кавказ”, но очутились в Баку, в Сальянских казармах. В Москве было -10, а здесь +30. Сидим под стенами огромного дувала, ждем начальство. Впереди – три года неизвестно чего. Все думаю об одном – удастся ли выжить. Ребята все из Куйбышевского района. Крепкие, спортивные, несколько боксеров. Заранее договариваемся, что держимся вместе. Карантин – 3 месяца. В первую же неделю на вечерней поверке подрался с сержантом Базулько. Первая гауптвахта – 10 суток. Зато среди своих сразу стал популярен. Вскоре пригнали вторую группу москвичей. Я был в казарме, меня зовут истошным голосом: “Скорей, Вит, беги на плац! Там какой-то художник стоит, без штанов!” Выбегаю – да, кто-то высокий в шубе, из-под шубы торчат белые кальсоны, на плече – огромный этюдник. Бросается ко мне: “Витя, это я, Забелин, Слава!” – “Славка, я тебя не узнал! А штаны-то где?” – “Да пропил как-то по дороге!” – “Молодец, узнаю МСХШ! Ну, давай, привыкай! Будем вместе!”
