В общем, приехали, входим. Я вижу длинный стол, уставленный бутылками, цветами, фруктами, закусками, освещение интимное. С одной стороны стола, под стеной, где висит моя картина, стоит ряд диванов, сидит во главе грозный полковник – а с краю несколько офицеров с дамами. Я докладываюсь по форме. Брызгалов, очень радостно улыбаясь, идет ко мне: “Ну здравствуй, молодец, рад тебя видеть! Знакомься – поэт Лисянский, композитор Долуханян!” Они тоже подходят, здороваются, обнимаются, видно, что все уже хорошо выпили. Я говорю: “Для меня большая честь, я с детства люблю вашу знаменитую песню «Дорогая моя столица»”. Брызгалов говорит: “Не горячись, споем потом все вместе, а пока садись с нами, не стесняйся, выпьем и закусим! А картина твоя, видишь, у нас! Я ее люблю, в полк не отдадим!” Марк Лисянский расчувствовался, стал вспоминать войну, 1941 год, знаменитый парад. Долуханян сел за пианино, что-то заиграл бравурное, свое. Стало тепло, совсем по-домашнему. Тем не менее я держался скромно. Полковник Брызгалов всё говорил: “Мой земляк, с Пресни!” Никто не вспоминал, что я – рядовой солдат. Поднимали рюмки, тосты следовали один за другим, в том числе и за “Последнюю гранату”!
Под утро тот же водитель отвез меня в полк.
Скорпионы и фаланги
Несмотря на потерянные три года жизни, все-таки теплое, почти что нежное чувство осталось у меня от многих и многих людей того времени. Но были и свои опасности, свои курьезы.
1957 год. У нас – “атомные учения”. Приезжает министр обороны маршал Гречко, для которого построили отдельную дорогу в горы, чтобы он мог без помех смотреть красивую имитацию атомного взрыва.
Учения проходили очень эффектно, был страшный “атомный взрыв”, атаки и т. п. Маршал и его штаб наблюдали, сидя под тентом на высоком холме.
После окончания учений нас, троих солдат, поставили “диспетчерами” с сигнальными флажками на горной дороге, где ждали маршала Гречко, и по этой дороге шли и шли бесконечные колонны машин с пехотой. Это длилось так долго, что про нас все забыли. В горах темнеет быстро, пришлось расстелить три шинели и лечь на них спать. А на рассвете, проснувшись, увидели вокруг, по краю наших шинелей, живой копошащийся валик из скорпионов и фаланг. Они лезли к теплу, и наши шинели нас спасли (скорпионы боятся шерсти). Но шок все-таки остался – а вдруг? Ведь мы знали, что их укус смертелен.
Арменикенд, или Ночь в старом Баку
Или вот еще один, более комичный момент. У меня был один друг, бакинский армянин Боря Акопов. Однажды ему дали увольнение домой на праздник 1 Мая. Он уехал накануне, а меня пригласил на следующий день, оставив адрес: Арменикенд, Вокзальная, 20. На следующий вечер я приехал к нему в Арменикенд на трамвае. Но доставая листок из кармана, как-то его измял и прочел: “Вокзальная, 2”. Захожу – типичный южный дом, внутри галерея на втором этаже, люди сидят пьют, едят, отмечают праздник. Спрашивают: “Солдат, ты к кому?” – “К Акопову Боре”. – “А, к Боре! Хорошо! Садись за стол, сейчас за его мамой сбегаем”. Сел, все радостно приветствуют, знакомятся, чокаются, подкладывают шашлык. Приходит женщина: “А вы что, остались служить?” – “Нет, я свои три года дослуживаю!” – “А Боря ведь демобилизовался в том году”. – “Как так, я вчера с ним расстался”. Все в недоумении, но меня не отпускают. “Подожди, солдат, не уходи, есть еще один Акопов Боря, сейчас маму позову”. Уходит эта мама, приходит другая. “Ой, как хорошо, вы с Борей служите, как он там? Что-то уже две недели не пишет!” – “Извините, а где он служит?” – “В Киеве”. – “Ошибка, простите! Мой друг Боря Акопов в Баку служит, в Перекицкуле”. Я начинаю вставать, хочу уйти, как-то неловко. Женщины говорят: “Есть еще один Акопов Боря, правда, он по паспорту Роберт. Он школу заканчивает, в армию только осенью пойдет. Не подойдет вам?” Мне становится смешно, а между тем время идет, и мы все пьем, мне все подливают, перешли на коньяк, и встать становится трудно. Все-таки я встал, раскланиваюсь, говорю: “Спасибо, до свидания!” И тут мужчины заголосили: “Слушай, ты нас обижаешь! Скоро вечер, куда ты пойдешь? Оставайся, какая разница, Боря – не Боря! Главное, ты друг Акопова, а у нас тут Акоповых полдома!” Ночью еще хаш варили, спать не ложились, а утром под хаш еще долго пили и пели армянские песни. Вечером, возвращаясь через весь город на трамвае, встретил наконец своего Акопова Борю.
Все когда-нибудь кончается; кончились и эти долгие три года. Вернулся в Москву за день до экзаменов в Суриковский институт. Как-то успел сдать документы – пошли навстречу. Экзамены сдавал как в бреду. Но все-таки взяли – на графический факультет. Надо было снова встраиваться в новую среду, и более того – в новое время, которое убежало лет на десять вперед.
Профессия – художник
1958–1988
В гостях у Юрия Либединского
После XX съезда, когда матери вернули партбилет и стаж в КПСС “с марта 1918 года”, она вступила в Литературное общество старых большевиков, где вскоре была избрана ответственным секретарем. Она очень этим гордилась и всячески старалась оправдать “оказанное доверие”. Помню, я только пришел из армии, и вдруг она договорилась о встрече с председателем Литературного фонда Юрием Николаевичем Либединским, чтобы передать ему письмо от Общества с просьбой о путевках в дома творчества писателей для заслуженных членов этого самого общества. В тридцатые годы у них были какие-то общие знакомые. Видимо, поэтому Либединский назначил встречу у себя дома, в Лаврушинском. Неожиданно мать заболела и, чтобы не срывать важное дело, послала с этим письмом меня. Я уже бывал в этом доме у Валентина Катаева, у Е. Э. Блок и даже однажды – у самого Александра Фадеева.
Либединский оказался добродушным и мягким человеком, принял меня в своем кабинете, угощал чаем. Я взял с собой (для автографа) новое издание его самой знаменитой повести “Неделя”, благодаря чему возник литературный разговор. Кроме того, я принес ему несколько последних своих акварелей. Он сказал: “Пейзаж средней полосы России вы хорошо чувствуете, а были ли вы где-нибудь еще в Союзе, например на Кавказе?” Я говорю: “Не только был, но только что три года там отслужил в армии”. – “А что же вы не пишете тамошнюю природу, горы, аулы? Вам надо расширять свой диапазон, ездить по Союзу, искать темы!” Я был очень удивлен, но задумался. Юрий Николаевич сказал: “Звоните, заходите, мне было интересно”. Через какое-то время отмечался юбилей Либединского, о чем я услышал по радио. Я позвонил его поздравить, сказал, что хотелось бы сделать маленький подарок. Он очень просто сказал: “Вот вы завтра вечером и заходите”. В подарок я принес акварель на стихи Есенина. Нашел даже рамку со стеклом, упаковал. Но когда вошел, понял всю смехотворность своих усилий. Вся квартира была завалена цветами и коробками, винными грузинскими кувшинами, кубачинской посудой, горскими кинжалами и бурками, блюдами винограда и персиков, армянскими коньяками.
Юрий Николаевич устало развел руками: “Весь Кавказ был – что поделаешь! Третий день разбираюсь! Хочу отдохнуть, сегодня даже телефон выключил”. В кабинет зашла улыбчивая, совсем юная девушка. “Маша, познакомься: Виталий, хороший художник, а это – Маша, моя дочь”. Маша говорит: “А вы поэзию любите? Есенина, наверное, судя по вашей акварели? А вот наших молодых поэтов читали? Вознесенского, Евтушенко? Мы с ними дружим! Если хотите, я вас познакомлю!” Я, конечно, с радостью благодарил Машу.
