Однажды я был зачислен в творческую группу “Промграфики”, которая разместилась в замечательном санатории “Хоста”, и опоздал к началу на несколько дней. Были последние числа февраля, в Хосте и на всем сочинском побережье стояла чудесная весенняя погода. Ярко светило солнце, море сверкало и манило. Наш Дом творчества стоял у самого берега моря, у кромки. Но ни на пляже, ни на широких ступенях парапета, ни даже у лоточков под белыми зонтами, где в разлив продавали армянский коньяк и виноградный сок, не было ни одного человека.
Войдя в дом, я спросил у дежурной: где же все художники? Она тоже была в недоумении: “Знаете, я сама удивляюсь! Такая погода, скоро обед, а никто еще не выходил!” Пошел искать по коридорам. Все комнаты открыты, но никого нет. Наконец где-то слышу голоса, как будто знакомые. Открываю дверь – густой табачный дым и запах перегара. Человек пятнадцать устало сидят за большим столом, уставленным бутылками. Бутылки на полу, на подоконниках, везде. Меня встречают вопросом: “Деньги привез? А то мы всё пропили, три дня пьем! Давай сюда, сейчас сгоняем в магазин!” Я говорю: “Ребята, такая погода, купаться можно, вы сидите!” – “Ничего, еще искупаемся, еще два месяца! Хорошо сидим, быстро давай садись, не стой на глазах!” – приказание приходит от председателя профкома. Рядом и парторг, и комсорг. “А что за повод-то, в честь чего пьем?” – “Да вот, позавчера Слава Маркин купил брусок для бритвы, вот и обмываем!” Причина веская, отказаться нельзя: коллектив родной! И все-таки было в этом кретинизме что-то ускользающее от понимания, что-то демонстративно вызывающее по отношению к общепринятым нормам правильного, здорового поведения. А может, вызов “здоровой” советской жизни.
Другой колоритный и очень характерный для брежневского времени эпизод случился со мной в той же “Хосте” в конце апреля. В Дом творчества приехал директор военного санатория “Южное взморье” с просьбой в порядке шефства прислать им художника “для консультаций”. Я подумал: почему бы не отдохнуть еще две недельки в хорошем санатории! Когда сдал все эскизы и планы, которые они просили, директор расчувствовался и говорит: “Простите, что не могу заплатить за вашу работу деньгами, но приглашаю на банкет в узком кругу”. Через пару дней на двух “газиках” поехали в горы в таком составе: сам директор, Александр Сергеевич, его “завкультурой” и “близкая подруга”, эффектная разбитная брюнетка южнорусского типа Олеся Григорьевна, ревизор из Москвы Володя, полковник-строитель Вахтанг. Как стало ясно из разговоров по дороге, вся эта затея была предпринята исключительно в честь московского ревизора, в котором директор был серьезно заинтересован и не скрывал этого. Во всяком случае, его верная подруга так и вилась вокруг этого Володи, тщедушного парня в костюме, пока что довольно молчаливого и важного.
На двух машинах мы поднимались в горы по сухому руслу речки Бзыбь. Под конец наши “газики” с трудом брали каменистые крутые подъемы. Наконец въехали в глубокое лесистое ущелье; из-за огромных деревьев не сразу разглядел некое подобие английского замка, задней стеной которого служила отвесная гранитная скала черного цвета. Внутри все было комфортабельно: кресла, диваны, зеркала. Со второго этажа, через широкие окна открывался редкой красоты вид на ущелье, лесные дали, море на горизонте.
А под окнами располагался каскад прудов, где разводили форель. В самом нижнем можно было видеть уже крупных серебристых рыб. Еще была пасека на горном склоне, большой птичник, щитовые домики обслуги, гостевые дубовые столы под крышами, беседки на выступах скал над обрывом. Какой-то сказочный, райский уголок. И все это, как сказал сам директор, он построил “самодеятельно”, без бюджета, смет и т. п. на деньги, которые сэкономил за время своей работы. “Исключительно для того, чтобы принимать здесь хороших людей”, как он нам объявил. Для этого ему и нужен был московский ревизор – посоветовать, как это богатство “легализовать”.
Из машины понесли ящики с коньяком и шампанским. Мы уселись за большим накрытым столом, под сенью высоченного старого вяза. И начался не банкет, а настоящий спектакль: хлопок директора в ладоши – челядь тащит огромный котел с ухой, разливает в такие же огромные тарелки. Тосты, здравицы в честь всех присутствующих, пьем стоя в честь единственной дамы и т. п.
Снова директор требует внимания, снова его “особый” хлопок в ладоши – как из-под земли обслуга в белых фартуках и колпаках тащит огромные сковороды с запеченной форелью. Все не на пять, а как бы на пятнадцать человек, в неимоверном количестве. Видимо, с расчетом. Постепенно градус застолья повышается. Хоть и крепкие все бойцы, хоть и пьется на свежем лесном воздухе изумительно, но частота тостов и величина стопок дают себя знать. Все размякли, расслабились. Олеся Григорьевна пытается что-то спеть украинское под аккордеон. Директор ее перебивает и пытается прочесть Есенина, выкрикивая: “Излюбили тебя, измызгали!” Ревизор смотрит на все действо как-то диковато, но пьет водку наравне со всеми. Полковник рассказывает с грузинским юмором какие-то смешные истории из жизни стройбата, как что-то они строили, а потом оказалось, что совсем не то: чертежи перепутали. Я думаю, как бы это все снять в кино, на фоне вечернего заката, далеких гор, моря где-то за горизонтом, черных вязов. Тут директор предлагает: “Давайте форель ловить, кто больше!”, очередной хлопок – приносят несколько удочек, наживку и т. п. Но форель клюет не очень, видимо, сытая. И вдруг молчаливый ревизор снимает свой костюм, галстук, все прочее – лезет голышом в пруд, норовя схватить рыбину руками. Все растерялись – когда ж он успел так напиться? Олеся кричит: “Вылезайте, она кусается!” В ответ из пруда дикий вопль – у ревизора ноги в крови, он пытается вылезти, падает снова, опять кричит – уже и руки покусали! Полковник сует ему палку, кое-как вытаскивает на бортик. Олеся Григорьевна, добрая душа, мажет раны йодом, достает из аптечки бинты, обматывает беднягу. Но ревизор храбрится: “Наплевать, хорошо искупался, дайте коньячку!” Опять за стол, теперь все тосты – за пострадавшего героя. Директор встает на лавку, трижды хлопает в ладоши! Условный знак? Бегут те же повара, теперь несут цыплят табака, сациви, пхали – всё грузинское! Пьем за Грузию, за Тбилиси, полковник просит спеть “Сулико” – пьянка приобретает кавказский акцент. Пьем только “Варцихе”, “Телиани”, что всех добивает окончательно. Чем кончилось всё – не помню. Но гуляли до глубокой ночи, перейдя в конце на душевные признания в любви и обмен мужскими тайнами.
Следующим вечером я уже летел из Адлера в Москву вместе с забинтованным, но абсолютно счастливым ревизором Володей.
Три плаката для Марселя Марсо
К счастью, я так и не выучил законов тяжеловесного и пафосного “советского плаката”, которые исповедовали выпускники Суриковского института. Плакат Марсо представлял собой почти что чистый белый лист, выражающий белую пустую сцену театра бессловесной мимики, а “Мода СССР” строилась как знак, восходящий к “Троице” Андрея Рублева, но в красном советском колорите. В обоих случаях, преодолевая сомнения и страхи заказчиков, я ссылался на одобрение Совета, и это решало вопрос. А уж потом, после успешно проведенного мероприятия, заказчик и сам понимал.
Кстати, за эти плакаты я получил в 1966 году первый диплом МОСХа, не будучи еще членом Союза художников. Вступил в 1967 году на Первой молодежной выставке, которую курировал академик Д.А. Шмаринов. При вступлении, которое тогда проходило в зале выставки на Кузнецком Мосту, в присутствии 75 человек правления МОСХа и решалось открытым голосованием, я показывал серию из 7 театральных плакатов. И хоть никто в правлении, кроме А. Васина, меня не знал, я получил почти полное большинство голосов.
