В то время было много талантливых художников, конкуренция в Госконцерте СССР была достаточно жесткая, надо было искать, что противопоставить таким именам как Ефим Цвик, Марат Беляев, Валерий Локшин, Александр Денисов. Я пытался собрать в единое целое все изображение, чтобы работал сразу весь лист, единым “рекламным полем”. Сроки всегда были самые короткие, думать долго было некогда. Бессонные ночи перед Советом, поправки до последней минуты были обычным делом. А после всего везешь свою работу на улице Куйбышева, в приемную министра культуры СССР – и иногда там услышишь такое, что не знаешь, что и сказать! Мышление всех чиновников одинаково: “Надо делать проще, не мудрить. А то как бы чего не вышло!”
Зарубежные выставки плаката в те годы устраивало обычно Министерство культуры СССР. Театральный плакат вызывал даже больший интерес, чем иные выставки. О выставке в Париже был репортаж на Первом канале в программе “Время”. Правда, нас, авторов плакатов, никогда не упоминали. Расценки тоже оставались очень низкими по сравнению с политическим плакатом. Но мы, художники Госконцерта СССР, любили свое дело и не обращали внимания на такие мелочи, как оплата нашего творчества. Париж, Брюссель, Лос-Анджелес, Дамаск, Лахти, Осака, Будапешт, Эдинбург, Лондон, Варшава, Брно – вот только некоторые из адресов выставок нашего плаката за рубежом.
Венцом признания наших общих усилий была выставка “Плакаты Госконцерта СССР” в престижнейших залах Центра Помпиду в Париже. Из 80 представленных экспонатов было 15 моих. Всего было около двадцати участников. Большинство работ было посвящено французскому искусству, и это налагало особую ответственность. Мне посчастливилось трижды создавать образ великого французского мима Марселя Марсо: в 1966, 1973 и 1985 годах. У одного из этих плакатов оказалась удивительная судьба. В этом плакате, очень скромном, сделанном в две краски совсем не плакатными средствами – акварелью и тушью, – я попытался создать обобщенный образ Артиста: творца, несущего через города и страны свое странное творческое “я”. В итоге этот нетипичный плакат вот уже 40 лет, вплоть до сегодняшних дней, гуляет по многим выставкам. В телефильме 2014 года, посвященном А.И. Райкину, этот плакат можно увидеть и в его гримерной, и в его квартире. В телепередаче о собственном доме М. Марсо плакат виден в его гостиной, где он, очевидно, висит с 1973 года. Он стал невольно моей визитной карточкой, а число выставок, где он экспонировался, я не могу сосчитать.
Я старался продолжить свои попытки совместить любовь к старинным книгам, офортам, гравюрам с заказной советской рутинной работой. Это отражено в таких листах, как “Ж.-Л. Барро”, “На Забрадли”, “Театр Талия”. Оказалось, что на уличных стендах, в соседстве с “убойными” гигантами “Слава КПСС!”, они спокойно выдерживают конкуренцию и безошибочно находят своего зрителя.
Как впоследствии скажет мне один известный кинорежиссер: “Мне не нужен плакат, который обращен ко всем сразу. Мне нужен плакат, который выдергивает из толпы именно моего зрителя!”
Деньги Пикассо
Хрущевский разгром художников в Манеже. Спустя несколько дней после этого нелепого события я зашел на какую-то выставку в Академию художеств. Просмотрев все, собрался уходить, как вдруг услышал какой-то шум за дверью конференц-зала. Приоткрыл дверь и увидел полный зал сидящих молодых людей и перед ними на сцене – Евгения Александровича Кацмана, старого художника, хорошо мне знакомого. Сейчас он в страшном возбуждении бил себя в грудь и с жаром вещал собравшимся: “Дорогие товарищи, я всего лишь скромный член-корреспондент! Но поверьте, и под скромной шинелью членкора может биться благородное сердце борца с абстракционизмом! Для этого я готов отдать все свои силы и знания! Искореним абстракционизм, формализм и космополитизм в рядах советских художников! А вы, мои дорогие друзья, как секретари райкомов и обкомов по культуре, напрямую обязаны поддержать Академию художеств в этом благородном деле! Исключать отщепенцев из партии и комсомола, поднимать массы на борьбу за социалистический реализм в искусстве!” Из зала стали выкрикивать вопросы: “Скажите, а как же вот Пикассо? Он же коммунист, а в то же время абстракционист! И свои огромные гонорары отдает в партию!” Товарищ Кацман покраснел от возмущения: “Я вам вот что скажу, товарищи! Кровью пахнут эти его деньги, эти доллары! Я бы их не взял!” Я понял, что происходит нечто вроде инструктажа молодых секретарей по культуре.
А они всё задавали свои вопросы: “А что такое вообще абстракционизм? Как это понять?”
Тут встает ранее сидевший молча за столом Дмитрий Аркадьевич Налбандян:
“Товарищи! Я вам просто отвечу на ваш вопрос! Вот представьте: я иду по улица и вижу – идет красивый девушка! Что я хочу делать? Я хочу пригласить этот девушка в своя мастерская и рисовать ее красивый тело! А что делает абстракционист? Он видит красивый девушка, смотрит на нее – а рисует какой-то табуретка, дорогие товарищи! Так пусть он и живет с этот табуретка, а мы с вами будем жить с красивый девушка!”
Зал бурно зааплодировал.
Пол Скофилд и Миша Козаков
Пока я работал в плакате, собрал целую библиотеку книг по истории театра. Все это было ново и интересно. Я хотел преодолеть “ограниченность” профессии. Одних “Гамлетов” я видел несметное количество. Еще будучи в армии, я как-то проник в Малый театр на гастроли Шекспировского театра, где играл Пол Скофилд, лучший Гамлет, которого я видел. (Весь спектакль я стоял у стенки в солдатской форме, привлекая всеобщее внимание.) Затем – романтический Ваграм Папазян. Затем – Е. Самойлов и М. Козаков у Охлопкова. Затем – Д. Ольбрыхский в польском театре. Затем – Константин Райкин, В. Авилов, Смоктуновский… Ведь если подходить к своей работе серьезно, главная задача художника плаката состоит в том, чтобы дать столько же разных стилевых решений, каждый раз выражающих средствами графики характер спектакля или фильма, не прибегая к пересказу сюжета.
В этом и трудность, и интерес работы театрального плакатиста. Я понял тогда еще в начале, что этот жанр может стать для меня нормальным способом самовыражения, ибо возможности его безграничны. Но для реализации идеи нужны были заказы, а московские театры, где все билеты всегда были распроданы заранее, считали выпуск плакатов ниже своего достоинства. “Подумают, что у меня билеты плохо продаются”, – говорил мне В.М. Школьников – замдиректора Театра им. Моссовета, с которым я работал более пятнадцати лет. Делали всё что угодно: книги, буклеты, поздравления, приглашения – но только не плакаты. Мои плакаты “Царь Федор” в Малом театре 1980 года, “Превращение” в “Современнике”, “Гамлет” в “Сатириконе” так и остались в выставочном варианте.
После вернисажа – в кутузку
В Музее Маяковского на Таганке открылась первая в советское время выставка Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова. Конечно, нигде об этом не сообщают и не пишут, но народ все знает, и толпа такая, что работ не видно. Но что потрясает – это живая Лилия Брик! Меня вытащил сюда мой приятель по школе Леонард Данильцев. Он был женат на Лидии Давыдовой, солистке ансамбля барочной музыки “Мадригал” (впоследствии она его много лет возглавляла). На этом открытии с нами были восходящая звезда поэзии молодой Геннадий Айги и его невеста Наташа, юная актриса. И вот в этом составе нас приглашает к себе в мастерскую на Чистых прудах знакомый скульптор Карамян. Пошли. Мастерская оказалась в глубоком подвале, но высокая, вся уставленная античными гипсами Венер и Дорифоров. Сидим, выпиваем, ждем хозяина, он где-то пропал, телефона нет. Пока ждем, Гена Айги читает свои переводы из французской поэзии на чувашский язык, от Франсуа Вийона до Луи Арагона. Он задумал антологию французской поэзии на чувашском языке. И вдруг стук в дверь, какой-то хамский. “Откройте, народная дружина! У вас там дебош, пьянка и разврат, жильцы жалуются”. Наташа говорит: “Без хозяина я вам не могу открыть”. За дверью мат и крик: “Тогда мы вызываем наряд с Петровки!” Ушли. Гена продолжает читать, теперь по-французски. Вдруг снова крик, в стену бьют кувалдой, белые обои лопаются, трещат – и с высоты полутора метров падает на пол старая, заклеенная обоями дверь, и через этот пролом валятся мужики в черных кожанках. Кто-то из них падает в ящик с гипсом и поднимает облако белой пыли. Мы все онемели, они тоже в шоке, понять ничего не могут. Как-то отряхнулись, очень злые, требуют документы. “Если нет – идем в отделение”. Я просил: “Ребята, не ходите!” – но все пошли. Отделение рядом, через дорогу, лицом к прудам. Вошли. Внутри кружком стоят амбалы в форме, на лицах улыбки, ждут спектакля. Далее – все как по нотам просчитано, проверено, отработано. Сперва все амбалы орут, перебивая друг друга: “Извращенцы, тунеядцы: художники, писатели! Смотрите, как собрались – мужиков трое, баб двое: не могут как нормальные! А проститутки у них страшные! Ты, коротышка (на Лидию Давыдову), – почем берешь? Я б тебя и задаром не стал”. Наташа врезает этому лейтенанту пощечину. И они все бросаются на нее. Мы – вперед, отстоять, загородить, – а им только этого и надо. Через минуту мы уже связаны, еще бьют сзади по почкам, толкают в камеру, девочек – в другую. И я смотрю в глазок двери – вся смена спешно уезжает и приходят другие. Дело сделано, прошло минут десять, а у нас уже по две статьи на каждого. Ребята еще не поняли, Гена Айги кричит: “Гестаповцы!” – и стучит в дверь. Леонард тоже. Реакции – никакой. Проходит два часа, входят четверо, выволакивают по одному, связывают “ласточкой” и бросают на пол в коридоре. Я молчу, чтобы не тратить нервы, это ведь не люди! Приходят к нам “ночные” тетки, сидят и пьют водку в “ленинской комнате” за столом с красной скатертью как ни в чем не бывало. Дверь открыта – не стесняются. Мы лежим, периодически что-то орем, но все пустое. Тетки ходят по коридору, перешагивают через нас, останавливаются, пьяно смеются: “Конец месяца, ребятки, все план выполняют!”
