Я научился просачиваться, несмотря на запреты, на репетиции, которые шли днем на Большой сцене, особенно когда их вел сам Ю.А., или Сергей Юрский, или Павел Хомский. Как-то я познакомился с художником театра А.П. Васильевым. Он показался мне вначале человеком замкнутым, и я попытался его разговорить: меня поразили его декорации к Достоевскому. В них не было ничего бытового, привычного. Вместо этого – условный, лаконичный знак, образ Петербурга, жестокий и точный. Вскоре представился случай познакомиться поближе: Ю.А. Завадский начал ставить “Последнюю жертву” Островского в декорациях Васильева и решил сопроводить спектакль своими мыслями в форме небольшой книжки, которую поручил мне. На репетициях мы сидели рядом с Александром Павловичем, разговаривали на разные темы – и я увидел другого человека: мягкого, мудрого, иногда очень язвительного, видящего все по-своему, но в то же время простого и открытого. Книжку я сделал под купеческий стиль. Ю.А. сразу утвердил, публика хорошо ее покупала в антрактах. (К сожалению, типография потеряла часть оригиналов.)
Интересно было зайти иногда в скромный актерский буфет, куда в перерывах между репетициями шумной толпой вваливались знаменитые и просто известные актеры. Я пил чай в уголке, и мне казалось странным, как эти люди, стоящие в очереди за пирожками, только что были в своих трагических образах. И казалось, что им трудно изображать простоту и обыденность друг перед другом, когда сценические интонации из них так и рвутся. Бесконечно интересно было видеть, как Фаина Раневская и юный Геннадий Бортников разыгрывают какой-то свой спектакль.
Потом было знакомство с Ростиславом Яновичем Пляттом на его семидесятилетии. На банкете все его терзали, а он отбивался и говорил: “Отстаньте, дайте мне поговорить со свежим человеком! Он мне столько портретов нарисовал!” (Плятт имел в виду мой буклет к его юбилею.)
Последнее, что я делал в театре, – большая книга “Четыре жизни театра” Сергея Коковкина. Там было триста фотографий В.С. Петрусовой, эскизы костюмов и декораций, сложный модульный дизайн. Все это тогда делалось постранично, вручную, без компьютера! Сейчас, конечно, в это не верится. А книга вышла в издательстве “Искусство” (Москва, 1985) тиражом 20 000 экземпляров. Это была последняя работа для Театра им. Моссовета. Вскоре я занялся живописью и перешел в другое измерение.
Ночная беседа
В семидесятые годы мне довелось случайно услышать необыкновенные по тем временам откровения одного приближенного к “верхам” человека. Сейчас в них нет ничего особенного, но тогда я был очень удивлен и запомнил нашу беседу слово в слово.
Зимой я прилетел в Омск, в Театр драмы. У трапа самолета меня встречал с машиной администратор театра. Рядом стояли еще две “Волги”. И вдруг я увидел знакомое лицо. Двенадцать лет назад я занимался рисунком с сыном этого человека, начинающим художником. И вот долгой зимней ночью мы сидим в люксе обкомовской гостиницы, вдвоем, говорим на разные темы: о футболе, о хоккее, о театрах и т. п. Затем – о битвах в руководстве Союза художников.
Но вдруг мой собеседник говорит: “Я не против, что ты переживаешь! Это обычная история! Но подумай вначале: готов ли ты всю свою жизнь положить на это дело? Политика – это не абстракция и не мистика. Это борьба ядовитых пауков в стеклянной банке. Вы, интеллигенты, живете иллюзиями. А Историю с большой буквы делают животные инстинкты могучих биологических особей – с клыками, с когтями, с зубами! Это борьба чисто личных интересов, и это очень серьезно. У тебя свой мир, у политиков – свой. Этот мир надо долго изучать, чтобы в нем выжить. Но дело-то в том, что если и выжил – ты уже не ты! Играешь по правилам, какие есть. Жизнь того не стоит. У тебя – Искусство, счастливый человек, а политику забудь”.
Я слушал, конечно, ничего не возражал. Я и не стремился в руководство художниками! Но “пауки в банке”? Много раз потом я вспоминал моего ночного собеседника. Он, несомненно, знал, что говорил, хотел мне добра, это очевидно. Но как же он сам мог выживать в этих сферах? Понять это было слишком сложно.
Кондрашин, Рихтер и Володя Мороз
На последнем перед отъездом за границу концерте великого дирижера Кирилла Кондрашина, где мы были с известной пианисткой Тамиллой Махмудовой, зал им. Чайковского пустовал наполовину – реклама концерта была официально запрещена. После концерта мы зашли к нему за кулисы. Кондрашин был один. И очень грустен. Выпили на прощание по бокалу шампанского, и он сказал: “Может, и хорошо, что было мало людей, что запретили рекламу. Легче уезжать, как бы нечего терять”. Но в его глазах мы видели слезы, он очень устал от вечной борьбы с властью. Махмудова вспомнила, что Рихтер временами тоже был в опале, его концерты шли без оповещения публики – но Рихтер ждал своего часа. Однажды вместе с моим школьным знакомым Володей Морозом мы слушали Рихтера в деревне, в его бревенчатом доме-башне на Оке, который Володя и строил специально для Рихтера и куда возил его рояль на своем “лэндровере”. Эта странная башня из двух срубов, поставленных один на другой в духе древнерусской архитектуры, находилась у самого берега Оки за Тарусой, возле деревни Ладыжино. А сам Володя был фантастический человек, о котором в то время ходили легенды. Я его любил за легкость, остроумие и артистизм. Но все считали, что он просто авантюрист и пройдоха, спекулянт и хитрец. Володя никому не возражал, только лукаво улыбался.
Однажды прихожу в Третьяковку и вижу: Володя стоит перед огромным холстом и копирует “Боярыню Морозову” В.И. Сурикова. Тут уж я был искренне удивлен разнообразием его способностей. Тем более что это был официальный заказ для Национального музея в Бухаресте, который они делали второй месяц – вместе, как ни странно, с А.В. Фонвизиным, известным акварелистом.
Как-то мы зашли поздно вечером с художником Марленом Шпиндлером в ресторан “Прага”. В круглом зале на втором этаже встретили Володю Мороза, сидящего в одиночестве посреди всеобщего шума и веселья. В то время он был, по слухам, одним из богатейших подпольных антикваров, мужем знаменитой Натальи Гутман. За разговорами я вспомнил школьное время: “Володя, а помнишь, как ты когда-то спускал на веревке из окна четвертого этажа нашей школы старые копии Дрезденской галереи? (В коридорах нашей художественной школы висели первоклассные копии знаменитых картин из Дрезденской галереи, которые наши шефы-фронтовики привезли в качестве трофеев.) Помнишь, например, «Автопортрет» Рафаэля? Интересно, что ты сейчас об этом думаешь?” Мороз лукаво посмотрел на меня и тонко улыбнулся: “Знаешь, я думаю, что уже тогда так любил искусство!” За этот ответ я бы простил все его грехи, о которых так любят говорить те, кто его еще помнит. Чего, действительно, не сделаешь из любви к искусству; а он его любил искренне.
Польские курьезы
На протяжении двадцати лет, начиная с 1960 года, я много раз бывал в Польше, обычно подолгу. Приезжал на месяц, два. Поскольку я всегда ездил по приглашению своего дядюшки и жил в его квартире, за исключением редких отдыхов в Закопане или в Августове, впечатления от Польши у меня были несколько более ограниченными, чем хотелось бы. Но я использовал любую, самую случайную возможность получше узнать страну.
