Это была первая “западная” страна, которую я мог увидеть вблизи. И она интересовала меня в то время именно как часть запрещенного для нас “западного” мира. Таким образом, не имея в те годы возможности поехать в Западную Европу, я искал во время своих блужданий по Варшаве, Кракову, Казимежу не туристические, а, как теперь принято говорить, “духовные” открытия. Не меньше, или по крайней мере в той же степени меня интересовала психология людей, живущих как бы и в социализме, но абсолютно других.
В мой первый приезд вся семья дядюшки вместе с несколькими сокурсницами моей сестры Вики собралась за большим праздничным столом отмечать День победы. Было много разных сухих вин, даже французских, но некоторые бутылки были где на треть, где наполовину выпиты. Я был очень удивлен. Как же так – открыть бутылку и не допить ее до конца! Это было выше моего московского понимания, казалось жестом неуважения к гостям.
Мне показалось, что всем очень хочется допить, но не позволяют себе расслабиться ради неких “правил хорошего тона”, которые я сразу невзлюбил всей душой.
Когда я вышел в город, увидел, что Варшава буквально утопает в цветах. На каждом углу стояли в ведрах, прямо на асфальте, россыпи тюльпанов, сирени и ландышей. Цены какие-то загадочные, почти даром, как мне показалось. Я очень хотел сделать тетушке Зосе и сестре какой-то подарок. Но принести несколько роз неудобно – слишком дешево. Купил целое ведро тюльпанов и охапку белой сирени. Когда внес все это в квартиру, тетушка заохала: “Куда я все это поставлю, у нас и ваз столько нет! Зачем ты столько купил? У нас не принято, мы дарим один цветок, ну три. Ведь от количества они не станут красивее, а только наоборот. Это, Витенька, какое-то купечество!” Я был очень уязвлен ее словами, почувствовал себя провинциалом. А тут еще вдруг заходит соседка и восклицает с порога: “О! Вижу, что кто-то из Москвы приехал! Столько цветов – как на базаре! Узнаю московские вкусы!”
Было много смешных случаев; запомнился один, мелкий, но символичный. Как-то, приехав в Варшаву, мы с Таней отправились на традиционный вечерний концерт в парке Лазенки. Здесь выступают лучшие польские музыканты. Это как бы домашние концерты, они проходят на маленьком озере перед дворцом, на одном и том же месте с XVIII века. И публика собирается чисто варшавская. Парк восстановили после войны в стиле XVIII века, и он до сих пор не меняется: никакой торговли, аттракционов, кафе и т. п. здесь нет. Хозяева в нем – павлины и белки. Так вот, концерт начинается поздно вечером, оркестр и рояль – на островке, среди псевдоантичных руин и темных лип. К началу концерта прилетают несколько павлинов и важно рассаживаются на деревьях вокруг. В кульминационный момент концерта павлины вдруг начинают кричать, заглушая оркестр. Казалось, зрители будут возмущаться, шипеть – но здесь все спокойны. Это ведь “наши” павлины, их участие освящено традицией.
В шестидесятые годы везде еще были следы войны, стены в выбоинах от осколков, руины домов. Особенно много руин было вокруг Дворца культуры и науки, подарка СССР. Трудно передать, насколько он был здесь чужероден, среди гор битого кирпича. Я зашел за какой-то условный забор и очутился как бы в Сталинграде. Целые улицы руин, от домов остались одни фундаменты, все обуглено, черно, будто война только что закончилась. Как поляки среди всего этого живут? Почему не убирают развалины?
Помню, был жаркий день, как в середине лета. В руинах стоял особенный запах, как будто пахло временем. Вдруг в полуподвальном окне, среди камней, увидел покореженный и обугленный пулемет “максим”. Это было так неожиданно, как будто кто-то специально создал некую “имитацию войны”. Но когда пригляделся, увидел рядом какие-то тряпки, россыпь гильз. Как будто война кончилась вчера. Мне стало как-то не по себе, страшновато. Как будто попал в машину времени. Долго стоял и не мог отойти.
На следующий день снова бродил по городу, видел еще много таких же руин. Центр, Старе Място, уже восстанавливался. Эти новые дома вовсе не были новоделом, они были воссозданы с невероятной дотошностью, все детали и поверхности были даже как бы “подкопчены” временем. Я наблюдал за рабочими и художниками на стройке. Все делалось вручную, как в старину, так же неторопливо и тщательно. С такой любовью, как будто делали ремонт у себя дома. А ведь это просто заказ от города. Странные эти поляки!
По всему городу встречаются гранитные мемориальные доски с одинаковой надписью “Место расстрела поляков”, под ними стоят большие букеты. Посреди одной из центральных улиц лежит камень, валун. Машины его объезжают, рядом доска: “Здесь было покушение на такого-то гауляйтера”.
Дух города сохраняется, хоть и трудно точно выразить, в чем он.
Дядюшка Лешек был не только замминистра обороны, но в течение пятнадцати лет еще и “уполномоченным правительства по делам пребывания советских войск в ПНР”. Однажды в Москве я пришел в ОВИР за разрешением, и какой-то чиновник стал объяснять мне: “Поймите, так дела у нас не делаются. Когда вас приглашают на таком уровне, вначале должен быть звонок, а потом все остальное”. И вдруг тетя Зося приезжает с какой-то делегацией в Москву и спрашивает наших: в чем дело? Стали быстро кому-то звонить и дошли до Минобороны. Утром звонок из ОВИРа: “Что же вы не приходите за своим паспортом? У нас все давно готово, только вас ждем!” Дядюшка как-то пересказал мне свой разговор с Чжоу Эньлаем в пятидесятых годах. После конца войны в Корее он целый год был Председателем комиссии ООН по перемирию в Корее. На обратном пути его пригласил Чжоу Эньлай как личного гостя. Они много говорили на разные коммунистические темы, и Чжоу Эньлай сказал тогда, что по его мнению, “ес ли коммунистический деятель теряет личную, бытовую скромность, то он уже что-то другое, а не коммунист”. Дядюшка очень гордился, что “он это качество сохранил, и его близкие друзья тоже”. Я думаю, что все они, приехавшие после войны из Союза, испытывали комплекс вины перед теми, кто всю войну воевал здесь, в подполье. Поэтому старались как-то это загладить, быть скромнее.
Таким старым коммунистом и преданным поклонником Советского Союза был и тогдашний президент Польши Эдвард Охаб. У него было четыре дочери, с двумя из них, Евой и Мариной, сестра Вика дружила. Как-то решили всей компанией идти “на мороженое”, но денег ни у кого не было. Тогда Марина говорит: “А у меня есть лишние джинсы, американские, пойдем на «Чухи», продадим! Вит, пойдешь с нами, или советскому нельзя?” Я несколько напрягся: все-таки дочь президента страны – и на базар: мало ли что там, а ей только 18 лет! Но пошли и благополучно сторговались, потом отправились на Старе Място пробовать знаменитое мороженое “Хортекс”. Ева и Марина пригласили нас с Викой к себе, “посмотреть папины скарбы” (сокровища). Этими “скарбами” оказались подаренные президенту Эдварду Охабу альбомы литографий Пикассо, Миро, Шагала, Сутина, с автографами и пожеланиями авторов.
В это прекрасное лето 1967 года все еще было мирно и тихо, театры заканчивали сезон, и я торопился увидеть как можно больше спектаклей. Мне очень нравились варшавские театры – своим разнообразием. У каждого было свое яркое лицо, свой стиль. Язык я уже понимал неплохо. Ставили они авторов, у нас почти неизвестных: Ануя, Беккета, Ионеску, Жене, Арто, Сартра. Сестра Вика, имея большой круг знакомых, снабжала меня билетами. Однажды мне посчастливилось даже попасть за кулисы театра “Народовы”. После спектакля “Дьявол и Бог” Сартра один друг Вики решил похвастать своим знакомством с популярнейшим тогда в Варшаве актером и привел нас в гримерную пана Густава Холубека. Познакомились. Хитро прищуриваясь, актер спрашивает: “Пан из Москвы? Очень приятно! Встречаете там пана Станиславского?” Я догадался, что это польский юмор такой. Отвечаю: “Простите, пан Густав, Станиславского не видел, но пана Карла Маркса встречаю часто!” Холубек мгновенно подхватывает: “Пан мне сделал очень приятное. Теперь буду говорить, что имею в Москве знакомого, который видится с Карлом Марксом”. При этом он открывает коробку кубинских сигар и ставит на стол бутылку “Арманьяка”. Затем, подняв серебряную рюмку, спрашивает: “А что, пан Маркс один по Москве гуляет?” Я говорю, кое-что вспомнив: “Обычно, пан Густав, я встречал его с паном Завадским”. Такая вот чисто польская беседа с исполнителем роли Дьявола, паном Густавом Холубеком.
