Особенно ценно было знакомство с директором всемирно известного издательства WAG Густавом Маевским и классиком польского плаката Хенриком Томашевским. Я долго искал это издательство, но по его адресу ничего, кроме очередных военных руин, не нашел. В отчаянии я шел обратно по пустой улице и обратился к единственному пешеходу: “Проше пана, не знаете ли вы, где издательство WAG?” Респектабельный немолодой господин посмотрел на меня с интересом: “Я слышу, вы из России. Что вас именно интересует? Позвольте представиться: Маевский, директор WAG”. Я от радости подпрыгнул: “Пан Маевский, я счастлив! Я плакатист начинающий, но хорошо знаю ваши работы и всех ваших художников! Учусь у вас”. – “Ну прекрасно, идемте, я вам все покажу”. Идем обратно, к тем же руинам. Среди них оказалась незаметная черная дверь с крохотной медной табличкой “WAG”. Я обалдел: “Как же так! Где же фасад, вывеска, где ваши авто? Ведь у вас здесь столько мировых имен!” Пан Густав смеется: “Мы ходим пешком, живем все близко”. Толкает эту дверь в руинах, за ней парадная лестница с красным ковром, кругом мрамор и стекло, все блестит. Поднялись в кабинет, тут же кофе, альбомы, каталоги, кругом плакаты, знакомые мне по журналам. Просто сказка! Идем по другим комнатам, знакомимся с редакторами, с фотолабораторией, с ателье для съемок. Пан Густав представляет меня своим сотрудникам как плакатиста из Москвы. И это вызывает такое изумление, будто я из Австралии. Оказывается, официальная Москва их не жалует, считает формалистами и к контактам не стремится. Я говорю, что, возможно, дело просто в профессиональной зависти. У нас нет ни такого издательства, ни такой школы, ни таких прекрасных типографий. Да и заказ существует только политический. А художники есть, многие знают и любят польский плакат. Пан Густав говорит своим: “Давайте сделаем коллегам подарок – подберите штук двадцать наших оттисков”. И они дарят мне большой рулон шикарных польских плакатов! Надо ли говорить, какой фурор произвели эти плакаты в Москве.
Эта встреча в Варшаве запомнилась еще и тем, что через несколько дней меня пригласили на защиту дипломов в мастерскую профессора Томашевского в Варшавской Академии художеств. Там готовили графиков и плакатистов. Они водили меня по своим аудиториям, показывали весь учебный процесс, начиная с первых курсов. Это было нечто фантастическое: студенческие работы порой выглядели более смелыми и острыми, чем шедевры мастеров. Раскрепощенность и свобода запредельные. Это как бы и не студенты, а профессиональные художники, не признающие никаких табу. Я вспомнил МСХШ и Суриковский институт у нас, где ничего не меняется веками и все умирают от скуки.
Томашевский говорил: “Мы учим студентов освобождать подсознание, быть дерзкими, агрессивными. А здравомыслию и правилам их жизнь научит, и не раз. В плакате главное – характер, личность”. Польская школа плаката до сих пор остается одной из лучших.
Сюжет для Михаила Шатрова
Одна моя знакомая радиожурналистка Лидия К., работавшая на “зарубежном” радио, получила от своего начальника поручение взять интервью у драматурга Михаила Шатрова. Для начала пошли в “Современник” смотреть пьесу “Большевики”. Попасть было непросто, только через директора театра. Так что сидели мы в четвертом “директорском” ряду. Обстановка в зале была накаленная, ловили каждое слово, угадывали намеки. Были даже выкрики и свист противников, что нас очень удивило – ведь пьеса впервые пыталась показать большевиков живыми людьми. Тяжелая поступь караула, придуманного Ефремовым, тогда воспринималась как приговор эпохе. После бурного финала с бесконечными аплодисментами и вызовами актеров Лида К. говорит мне: “Знаешь, Шатров очень замкнутый человек, а мне надо как-то его разговорить. Может, составишь мне компанию на это интервью? Порисуешь его портрет, он оживится, расслабится. Давай попробуем”.
Пришли к Шатрову; он жил в бывшей квартире С. Я. Маршака на Бронной. Михаил Филиппович начал с показа коллекции дорогих и редких вин, занимавших специальные стеллажи вдоль длинного коридора. Из глубины квартиры появилась гибкая и стройная фигура Ирины Мирошниченко в платье изумрудно-зеленого цвета. Лишний раз мы убедились в том, что личная жизнь писателей ничем не может помочь в понимании их литературного творчества.
В большом сумрачном кабинете Шатров сидел на фоне книжных шкафов с сочинениями Ленина и Маркса. Я пристроился сбоку просторного письменного стола со своей акварелью. Лидия поставила диктофон, но, углубившись в работу, я ничего не слышал из их разговора. По окончании вдруг Шатров обращается ко мне: “Виталий, Лида говорит, у вас тоже была революционная семья?” – “Да, и отец, и мать, и тетка, и дяди, и даже один дед, народный комиссар совхозов! Вся семья, кроме бабушки, и почти все погибли”. Шатров встрепенулся: “Да-да-да! Вот это и есть главная проблема! Я ведь об этом и пишу! Идеи-то революции были чистые, высокие, романтические! Об этом надо сейчас всем нам говорить! Напоминать народу, что не ради тряпок шли в революцию”. Я говорю: “Михаил Филиппович, мне вот и Завадский это говорил, о романтизме нашей революции!” Шатров спрашивает: “А вы не работаете над политическими темами?” – “Да нет, я дизайном занимаюсь, меня политика не влечет, как-то с профессией не сочетается”.
Принесли кофе. Шатров спрашивает: “Лида вспомнила, что у вас и в ВЧК кто-то служил? В каком году это было?” – “Родная сестра матери, Романа Езерская, с 1920 по 1924 год была секретарем Президиума и коллегии ВЧК”. – “А вы изучали ее жизнь? Может, ее письма остались?” – “В архивах я не был, да и не стремился”. – “Хочу вам сказать: если постараться, найти связи, можно и в архивы попасть. Я эту фамилию встречал. Помню, что она работала с Уншлихтом”. – “Да, мама всегда говорила, что из-за него и расстреляли… Он ее очень любил. Последние десять лет тетка была за границей, резидентом Коминтерна в Польше и Франции. В декабре 37-го ее вызвали из Парижа личным письмом Георгия Димитрова. Очнулась на Лубянке. Вот все, что я знаю”. Шатров слушал, погрузившись в себя, подперев голову кулаком, очень внимательно. “Да, еще один сюжет… Но не сейчас… Лет через двадцать, не раньше”. Мне показалось, он сказал это искренне, с глубокой грустью.
Прощаясь, Михаил Филиппович подарил мне свой фотопортрет с надписью: “Виталию с пожеланием работы и успехов!” Я был очень тронут, но подумал тут же, что это красивое фото – тонкий намек на мою не совсем удавшуюся акварель. Очень уж темно было в его кабинете. Зато интервью получилось удачное.
Байки, услышанные в ожидании плова
В начале девяностых, когда закрывались советские издательства, одна моя знакомая худредакторша, потеряв работу, вышла замуж за пенсионера, скромного, но хорошо обеспеченного. Их небольшая квартирка напоминала скорее библиотеку: книжные полки занимали три стены от пола до потолка. Это нас сблизило с ее мужем, особенно же – общее пристрастие к поэтам эпохи символизма. Я не спрашивал, кем он был раньше, но это чувствовалось по его репликам. Худредакторша называла его просто: “мой ветеран”.
Он очень любил кулинарить, был виртуозом приготовления всяких южно-восточных блюд, пряных и острых, а я был их благодарным дегустатором. Обычно, стоя у плиты и священнодействуя над казаном с пловом или супом-харчо, он начинал что-либо рассказывать, и однажды спросил: “Хочешь, расскажу историю из 53-го года? Может быть, ты слышал тогда такое имя: Ив Фарж.
