А байка эта – артефакт. Любой артефакт имеет право на жизнь: может быть, кто-то сравнит байку с документами и напишет сценарий, фильм снимет, история-то эта очень характерная!
Так вот: в то время была мода награждать разных западных придурков Сталинскими премиями мира. Во главе комитета по этим премиям поставили такого видного седого мужика – поэта Николая Тихонова. Ну не Эренбурга же было ставить. В тот год Премию мира дали этому Фаржу. Жирному, упитанному французу с пышными усами и трубкой. И конечно, коммунисту и председателю чего-то там Всемирного и Профсоюзного. На дворе начало 1953 года. В это время врачи-евреи уже давно сидят в Лефортово и давно уже про себя после допросов всё написали.
Но никак с ними не кончают, а чего-то ждут. Не знают, что до смерти Хозяина осталась одна неделя. Фарж просит встретиться с Эттингером, своим другом, который его лечил когда-то. Этот Эттингер написал признаний больше всех и поэтому считался «хорошим». Берия разрешает. Послали с французом молодого лейтенанта, неопытного, чтобы следил за их беседой.
Врача помыли, загримировали, одели в костюм – всё как положено. Вот они сидят в камере и что-то бубнят ни о чем. Лейтенант как-то ослаб. И тут француз глазами показывает: «Чего прячешь руки под столом?» Эттингер кладет руки на стол – а они в кровавых бинтах: все пальцы раздавлены и без ногтей. Фарж – в обморок. Лейтенант вскочил в ужасе: понял, что прокололся, проспал. И в отчете написал все честно, соврать не мог. Когда дело дошло наверх – решили француза убрать. Навряд ли это решал Хозяин – он уже был очень плох, по свидетельству Судоплатова. Я не помню сейчас всю историю по дням. Это дело вообще очень темное. Скорее всего, все это – очередная затея Берии, которая со смертью Хозяина потеряла вообще всякий смысл. Смерть и похороны Хозяина омрачают вручение Премии мира, которую получает Ив Фарж. Затем Ив Фарж в сопровождении своего друга Николая Тихонова отправляется в путешествие по Военно-Грузинской дороге до Тбилиси. Кругом весна, всё цветет – красота, можешь себе представить. Врачей обещают вскоре выпустить, настроение приподнятое. Но операция уже запущена, и никто не подумал ее остановить. Она развивается сама по себе, как было задумано ранее. Они едут в длинной открытой машине. Впереди водитель и француз. На заднем сидении – председатель комитета по международным Премиям мира и два товарища. Передняя правая дверца заменена. Всё продумано. Правый поворот, водитель тормозит, почти останавливается. И тут из-за скалы вылетает старый тяжелый «додж» с мощным бампером – и бьет наших туристов в правую дверь. Машина отлетает, но все живы, кроме француза! Неизвестно, знал ли Тихонов о неизбежном или его взяли «втемную», но он, говорят, был искренне потрясен и рыдал как женщина. Главное, что такому свидетелю – поверит весь мир. Я думаю, расчет был такой, чтобы Тихонов остался жив и невредим. Ну, далее – «скорая», случайно оказавшаяся совсем рядом, врачи и все такое. Короче, несчастный случай на дороге.
Не думай – я не участник, лавров не надо, и всё это не по моей части. Просто сопоставил различную информацию по своим каналам. Официальная дата происшедшего, по-моему, тоже сильно изменена. Но опять – дело не в деталях, а в отсутствии смысла. Через три-четыре дня врачи вышли и сами могли всё рассказать больше этого француза.
А француз, получается, ради них жизнь потерял – и все о нем забыли! И спасибо ему никто не сказал!” Закончив свою байку, Сергей поставил на стол два больших блюда с узбекским ароматным пловом, и мы сели ужинать.
У нас на Остоженке
Остоженка всегда нравилась мне больше своей чопорной и респектабельной соседки – Кропоткинской. Здесь было всегда больше жизни, движения, здесь прохожие чувствовали себя более свободно.
В начале шестидесятых на Остоженке было огромное количество маленьких магазинов и лавочек с приятными, уютными прозвищами и названиями: “Поросенок”, “Бублик”, “Подсолнух”, “Посуда”, “Му-му”, “Ткани”. Рядом Зачатьевский монастырь и Обыденская церковь. Когда-то я недолго жил в Кропоткинском переулке, во время войны часто ходил здесь, а в шестидесятые прожил около десяти лет в Бутиковском переулке, в старом доме фабрики купца Бутикова, в нижнем конце Зачатьевского, тогда – улицы Дмитриевского. Теперь здесь элитный квартал новых домов, наглухо закрытых от внешнего мира. А тогда у нас был полудеревенский зеленый дворик, весной цвели вишни и яблони. Напротив наших окон стоял барак метростроевцев тридцатых годов, улица тогда и называлась Метростроевская. А в нашем бараке жило уже второе поколение. Во дворе стоял длинный стол, за которым по праздникам все вместе выпивали, а в будни играли в карты, шахматы и домино.
В доме жило много разных простых, но колоритных людей. Роль местной дворянки-аристократки играла чопорная сухопарая дама, у которой все занимали деньги, потому что она работала маникюршей в Центральных банях. Мы ее звали просто Наташа. Был еще дядя Саша Америка, тетя Нина Три рубля, Лилька Валюта, Женька Боксер и т. д. Мы жили на первом этаже, перед окнами – зеленый палисадник. Дверь во двор практически не закрывалась. Поскольку соседей не было, в квартире можно было постоянно принимать гостей, что мы тогда очень любили. Когда начиналось веселье, оно не ограничивалось только квартирой и двором, а выплескивалось обычно на маленький скверик между Молочным и Бутиковским переулками. Всегда был кто-то поющий с гитарой. Но однажды в этом сквере появился настоящий талант – только что принятый в Театр на Таганке Виталий Шаповалов; отличался он неуемной энергией и был тогда худой и горластый.
Тогда уже начинал петь известный в семидесятых годах Александр Денисов, выступавший в амплуа белого эмигранта из “хорошей русской семьи”. Еще один парень, студент ГИТИСа, очень похоже пел “под Высоцкого”. Однажды под Новый год забрели цыганки из театра “Ромэн”. Здесь всегда было что выпить и слегка закусить. Постоянной пострадавшей от этого нашествия гостей была моя маленькая дочь Маша, родившаяся в 1961 году. Сначала она страдала в коляске под окнами, так как никто не слышал ее плача из-за общего шума; когда подросла – забывали покормить.
Теперь Маша сама гостеприимная хозяйка и при любой возможности собирает друзей в огромном количестве. Теперь уже – в загородном доме, построенном собственными руками, по собственному проекту. До сих пор она вспоминает разные подробности той жизни, которые я уже и сам забыл. Как влезал в форточку с бутылкой шампанского среди ночи известный художник, наш друг Гена Калиновский, как Борис Окороков и Петя Оссовский притащили из леса ведро опят и требовали тут же устроить “жареху”…
Немного позже я вспоминаю знакомство с Павлом Кутеповым, сыном известного белого генерала, бесследно исчезнувшего во Франции. Павел рассказывал, как его допрашивал сам Берия. Оказывается, Берия приписал себе заслугу “ликвидации” известного белого генерала, но на самом деле даже не знал его судьбы и хотел узнать от сына. Но Павел не знал и сам и боялся что-либо сказать.
В то время Павел Кутепов работал в иностранном отделе Троице-Сергиевой лавры, так как знал четыре языка. Судьба его так же трагична, как и у многих эмигрантов. Мальчиком он был отдан в Пажеский корпус короля Югославии, затем стал офицером свиты. В юном возрасте его завербовала советская разведка, играя на патриотических чувствах. Всю войну он давал информацию. А после войны очутился, как у нас принято, в лагерях ГУЛАГа, где потерял здоровье. Заработал там диабет, вышел в 54-м. Теперь у него была молодая жена и четверо детей. Он был очень интересным собеседником, хорошо знал балканские интриги и историю Европы.
