И вот мы уже плывем! Каюта у меня особая, узкая, с двухъярусной койкой, окном и душем, на верхней палубе. Всего палуб три. На верхней – шведы и англосаксы. На средней – итальянцы, французы и греки. Внизу – советская делегация интеллигенции и журналистов. Едва ступив на корабль, они бросились наверх и стали осыпать шведских пенсионеров вопросами о войне и мире, о судьбе негров в США. Из рубки выскочил разъяренный начальник Владимир Иванович и закричал страшным голосом: “Вон! Вон! На свою палубу! На свое место! Здесь «Интурист» – режимная зона! Здесь вам не место! Вниз! Вниз!”
Больше за весь круиз я их не видел, никого! На второй или третий день Владимир Иванович говорит мне: “Дорогой мой, я очень устал. Уже третий рейс подряд. У меня здесь семья, всего на неделю. Прошу тебя, посмотри за этими капиталистами на первой палубе”.
Шведов было 32 человека, почти все пенсионеры. Они держались непринужденно, свободно, но в то же время без фамильярности. Но сходя на остановках в город, сбивались в тесную, однообразную кучку. Видно было, что они робеют от наших пространств и от наших толп и очередей. На выход старались одеться незаметно, слушали все объяснения очень внимательно и у наших гидов считались лучшими туристами.
Я обедал вместе с ними и загорал на верхней палубе, они ко мне тепло относились, всё пытались что-то по-русски сказать – наверное, потому что я был одет в голубые джинсы и желтый джемпер, цвета их флага.
С их руководителем по имени Юхан я просто не мог не познакомиться. Мы сидели в шезлонгах, загорали и наслаждались бездельем. Иногда к нам присоединялся еще один швед – тихий старичок, с утра выпивавший и скучавший, оттого что его все сторонились.
Мы с Юханом обменялись визитками. Конечно, вначале он был крайне сдержан и осторожен.
Все вещи Юхана – рубашки, галстуки, носки и т. п. – были помечены вышитым маленьким гербом. Мне показалось, что это что-то фамильное, и я спросил его, пояснив, что художник, работаю с модой. Он учился в Англии, а затем изучал славистику и русский язык в Стокгольме, чтобы читать в подлиннике русскую литературу и поэзию. Но ему еще трудно было понимать “русскую метафизику”; Лермонтова он понимает, а Блока – нет. Больше всего любил Гумилева – “за близость к Киплингу”. Когда я спросил о Есенине, он сказал: “от него хочется плакать, но я не могу себе такого позволить”.
Меня не удивило, что он так разоткровенничался: на отдыхе часто малознакомые или совсем чужие люди что-то хотят рассказать. Заговорили о коллекциях в Швеции. Я начал рассказывать: “У меня тоже есть замечательные гравюры – начало XVII века, «Альбом Хондиуса» – может, слышали? Там еще в титуле: Владислав, Король Польский и Шведский, 1636 год!” Юхан отвечает: “Да, это знаменитый альбом, вам очень повезло!” Оказалось, он просто влюблен в XVIII век, в старинные гравюры на меди. С этого момента он стал держаться совсем естественно, и о многом мы успели поговорить за время этого плаванья. Шведы, хотя и пенсионеры, но румяные, моложавые, с детскими глазами. Я спросил Юхана – как они сохраняют такую детскость? Он сказал: “О! Жизнь у нас очень простая: хорошо учись, потом хорошо работай – и на пенсию! Пока работают – никуда не рвутся, никому не завидуют, бегают, плавают – не успевают состариться. У нас бы невозможен был ни Достоевский, ни Бальзак”. – “А как же Бергман?” – “А вот он и придумывает «психо», чтобы мир не думал, что мы такие примитивные!” – “А шведская семья?” – “То же самое – от однообразия. Всё у всех хорошо, не знают, чем себя занять! Страстей, как у вас, нет. Вот и изобретают, чтобы как-то возбудиться”. – “Ты, Юхан, очень критичен к своим!” – “Я одиночка, при всей любви к своей Швеции я никогда не смогу раствориться в массе. Я бы хотел, наоборот, чтобы мои шведы больше приблизились ко мне: больше думали, смотрели, читали. Но они не хотят или просто лень. Они готовы работать день и ночь, но думать им лень. А если не думать – будешь игрушкой в руках тех немногих, кто думает. Но эти-то думают только о своих интересах, своей выгоде. Зачем же я пойду к ним в услужение! Мы с моей девушкой берем яхту и уплываем на юг. Она пишет свои сценарии, и я что-то по лингвистике. И мы не скучаем”.
А “Иван Сусанин” уже доплыл до Волгограда. Вместе с туристами я смотрел памятник Вучетича и все, что показывали гиды.
Затем – Цимлянское море и Дон. На Дону у “Интуриста” был свой необитаемый остров, где устраивал “зеленые стоянки”.
Так назывался день отдыха для туристов на острове – с гарантией изоляции от советских граждан. Островок был крохотный, но очень красивый. Песчаные пляжи вокруг, а в середине – густой дубовый лесок. В разных концах сидели с удочками одинокие дежурные “товарищи” и ловили рыбу и раков для вечернего ужина. Надо сказать, что ловили очень удачно. Все туристы радостно плавали и загорали. Некоторые играли в пляжный волейбол, кто-то – в лаун-теннис. К вечеру переводчицы объявили: “Кто хочет послушать настоящий казачий хор, отведать настоящей царской ухи и русских омаров – может сдать по 25 долларов!”
Когда стемнело, вокруг большого костра собрались все – и американцы, и канадцы, и шведы, и итальянцы. Кипел огромный котел с ухой, аромат стоял на весь Дон.
Из лесочка выступили разнокалиберные казаки в фуражках и лампасах. Пели охотно и много, плясали, несмотря на возраст. Восторг был полный. Потом всех позвали к столам есть уху и “омаров”, т. е. вареных раков. По окончании казачки получили рубли, а ловцы рыбы и наши девочки – свои доллары. Все пили “За мир во всем мире!”
Как сотрудник “Интуриста” я иногда провожал ночью финнов на “Красную стрелу” в Ленинград. Плакал весь автобус. В темноте они пили из своих фляжек и плакали, причем молодые. Это нам было непонятно. Они что-то улавливали в Союзе, что мы сами тогда не видели и не ценили. А это, быть может, была наша собственная “Земляничная поляна” с часами без стрелок, навечно остановившимися во времени.
О Володе Высоцком
Когда, наконец, после десяти лет долгого строительства был сдан для заселения дом № 28 по Малой Грузинской ЖСК “Художник-График”, когда были наконец разыграны номера квартир, стало ясно, что жить здесь будет не скучно. Владимир Высоцкий, Никита Михалков, “пан профессор” – Борис Рунге, художник Дмитрий Бисти – все это был наш “первый” подъезд, чему мы были очень рады. Из окон – зеленый двор, сирень, каштаны. У нас с Таней был тогда прелестный веселый щенок дратхаар Кеша. Каждое утро я выводил его гулять во двор, а Марина Влади в платочке, с большой корзинкой, в больших темных очках спускалась из подъезда по ступенькам и шла на Тишинский рынок. И каждый раз она останавливалась, чтобы поиграть с нашим Кешей. Он радостно прыгал, лизал руки, всячески давая понять, какой он преданный поклонник ее таланта. А Володю я впервые увидел в холле у лифта, и первое, что меня поразило, – его нетерпеливость. Он жал и жал на кнопку лифта, хотя от этого лифт быстрее не спускался. Он всегда как бы торопился куда-то, берег время. Я видел его и веселым, и удрученным, но всегда был он вежлив и дружелюбен. Мы сталкивались очень часто – в подъезде, во дворе, – но всегда он был так тороплив, деловит, что у меня не хватало смелости попросить его часок попозировать для портрета. Тем не менее Володя ни разу не отказал, когда я его просил (для своих друзей) подписать пластинку или дать автограф. Особенно был внимателен, когда приезжал кто-то издалека – из Иркутска, Омска или Вильнюса, спрашивал имя и писал, кому именно адресует.
