Виноделы тогда в большинстве были из местных, ставропольских казачек, смешливые, добродушные и озорные. Донимали меня постоянно. Видимо, от скуки обыденной жизни. Заводики-то жили на отшибе, среди полей и виноградников, вдали от вечеринок, танцев и кинотеатров. Вот и шутили: “А вы нас рисовать будете? Нам сказали, что вы из Москвы, чтобы нас запечатлеть! А вы, честно, в самой Москве живете? И все время рисуете? А сколько получаете? А за границей были? А жена у вас есть? А на танцы ходите?” И не дожидаясь ответа, дружно хохотали, перемигиваясь, попутно подливая каждая свое домашнее вино. А я сидел и думал, как сделать эти чертовы этикетки, чтобы хоть в чем-то передать, отразить всю эту местную экзотику. Но были и более грустные темы. Женщины страдали от того, что их заставляли гнать план, делать дешевые “ординарные” вина. Они считали, что в состоянии делать настоящие, марочные и коллекционные вина, не хуже, чем французские и итальянские, а уж тем более болгарские. А им – не дают, почему – неизвестно.
В конце концов прибыли к исходу третьего дня в “Прасковею”. Была пятница, и все местные виноградари сидели за длинным обильным столом в тени огромного дерева, уже очень веселые и разогретые. На нас сразу обрушился шквал гостеприимства. Здесь народ был серьезнее: люди делали лучший и единственный в России “собственный” коньяк. Даже мой водитель Володя не устоял, благо завтра был день отдыха. Пил он осторожно, маленькими дозами и всякий раз приговаривал: “Одно неосторожное движение – и ты отец!” Я же, на радостях от завершения “плана”, совсем потерял бдительность. В итоге обнаружил себя в воде среди плавающих больших золотых рыбок. В глаза било золотое закатное солнце, а сам я, видимо, уснул в круглом бассейне с лотосами и белой гипсовой фигурой пионера с горном – посреди рыбок. Откуда-то доносилось громкое нестройное пение с криками: “Любо! Любо!” За столом все еще шла трапеза виноделов. Про меня и не вспоминали. Собрав оставшиеся силы, выжав свои мокрые одежды, я в смущении направился к разгулявшимся казакам, не зная, как им объяснить свой странный вид. Но вдруг две женщины поднялись из-за стола и сбежали по ступенькам террасы ко мне: “Извините, извините! А мы вас искали! Мы немного пошутили! Угостили вас нашим фирменным ликером 70-градусным, на розовых лепестках! А вы и хватанули сразу полстакана! От этого бы никто не устоял! Тем более по такой жаре!”
Наутро мы с Володей проснулись в комнате, заваленной огромными букетами роз. Они были уже перецветшие, засыпали весь пол, как ковром, красными и палевыми лепестками. На завтрак нам принесли огромную, из 15 яиц, яичницу по-прасковейски и неизменные цыплята табака. Мы поняли, что пропали. Потом начались деловые беседы – как сделать “что-то новое, но чтобы и в традициях”. Чтобы не хуже, чем у французов. Вдруг Володя решил похвастаться: “А вот Виталий живет в Москве в особом доме, в одном подъезде с Высоцким, с Никитой Михалковым, с паном Профессором из «Кабачка»”. Упоминание персонажа Бориса Рунге вызвало взрыв восторга и зависти: “Как! Сам пан Профессор? И вы его видите? Не может быть!” На других знаменитых и великих никто не обратил внимания. Я говорю: “Да, пан Профессор живет со мной в одном подъезде. Мало того – его неизменные партнерши, Аросева и Шубина, иногда прячутся друг от друга в нашей квартире”. – “Как это прячутся? Зачем?” – “Они вот так деликатно, чтобы не ссориться, делят между собой его внимание!” Виноделыпи в возмущении: “Вот это да! Вот это москвичи! Я бы никогда Профессора никому не уступила!” – “И я бы – никогда!” – “Профессор к нам как-нибудь приехал бы в гости – мы бы его так встретили!”
Так и остался в моей памяти этот день: поля цветущих роз, густой аромат коньяков – и цветной портрет пана Профессора из какого-то журнала над столом с подписью от руки “Кабачок 13 стульев”. Водитель Володя заполнил все 6 канистр разнообразным алкоголем “для руководства”. А я привез в Москву еще несколько смешных и теплых южных воспоминаний, а также стойкую симпатию к коньяку “Прасковейский”. (В те далекие времена мне и в голову не могло прийти, что когда-то я буду каждый день проходить мимо шикарного фирменного магазина “Прасковея” на Малой Грузинской, рядом с нашим домом.)
Вернувшись в Москву, я сразу принялся за работу. Ориентиром был стиль оформления французских вин класса “Шато”. Только вместо однотонных гравюр я делал многоцветные миниатюры. А вместо старинных замков – пейзажи Ставрополья. Историю судьбы этого заказа я узнал много позднее. Оказывается, министр сельского хозяйства Полянский привез из Канады какие-то новые образцы бутылок с винтовыми пробками и решил, что на юбилейном банкете в Кремле все наши вина должны быть в таких бутылках. Стали искать по всем стекольным заводам СССР, кто мог бы освоить канадские образцы, – и не нашли никого! На эти поиски и пробы ушло около года, а за это время министра Полянского сняли с должности вместе с его идеей парада российских вин. Соответственно, новое подарочное оформление не потребовалось и о нем забыли. Отпечатанные пробные тиражи юбилейного оформления где-то затерялись, никому они оказались не нужны – обычная советская история.
Потери и находки. Семидесятые годы
Самые первые стихи, которые я услышал в раннем детстве, еще до Пушкина, Маршака, Михалкова, были строчки Некрасова, которые читала мне бабушка в своей маленькой комнатке: “Выдь на Волгу, чей стон раздается над великою русской рекой? Этот стон у нас песней зовется – то бурлаки идут бечевой”. В детстве у меня была хорошая память, и я сразу запомнил эти стихи из-за незнакомых слов: “бурлаки” и “бечевой”. Я, правда, больше любил декламировать во дворе или во время гуляния с бабушкой по бульвару другие строчки Некрасова: “Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата полоска одна…” На словах “где ж твой хозяин – не ест и не пьет, червь ему сердце больное сосет…” мне всегда хотелось плакать. В 5 лет я читал уже на публике, во дворе, “Бородино”, “Белеет парус одинокий”, выученные со слов бабушки. Лермонтов нравился мне меньше, чем Некрасов, за исключением стихотворения “Спор”, во время чтения которого я едва сдерживал слезы, особенно на словах “занавесился туманом и навек затих”. Постоянно аплодировали мне дочери нашего дворника Тоня и Нина, две красивые тети, у которых не было своих детей. Обычных же детских стихов я не любил, даже когда научился их читать сам. Поэтому в 1 классе мне учиться было, помню, очень скучно. Я как бы уже сам все это знал. Новыми для меня были только “Сказки” Пушкина, которые нужно было заучивать наизусть.
В МСХШ нам платили, несмотря на трудные послевоенные годы, небольшую стипендию, и я иногда тратил ее на покупку отдельных номеров дореволюционного журнала “Аполлон”. Один из номеров 1914 года со стихами Александра Блока “Рожденные в года глухие…” с собранием старых гравюр сохранился у меня до сих пор. Блока я полюбил с тех пор, как в 1945 году моя воспитательница в детдоме Евгения Васильевна подарила мне свою старую тетрадку с его переписанными от руки стихами и истлевшими засушенными цветами.
Как-то мы с Колей Дмитриевым шли из школы по Арбату, и я случайно купил в букинистическом магазине трехтомник Блока издательства “Мусагетъ” года, кажется, 1911 или 1912. Это был один из счастливых дней моей жизни. Но, к несчастью, книги пропали, вместе с другими первоизданиями поэтов Серебряного века, пока я был в армии. В конце шестидесятых годов увлекся собиранием старых гравюр XVII–XVIII веков на меди. Это было великое искусство особого вида графики, основанного на техническом мастерстве и трудолюбии граверов и рисовальщиков. Портреты, города, репродукции известных картин, географические карты, планы баталий… Продавались они в антикварном магазинчике на втором этаже, рядом с кинотеатром “Метрополь”.
