Вместе с тем иногда какое-то провинциальное наивное тщеславие проявлялось у него. Году в 80-м, еще в той старой мастерской, он гордо показывал мне правдоподобно сделанное удостоверение “Ленинская гвардия планеты”. “А знаешь, у кого номер один? У Леонида Ильича Брежнева! А у меня номер три!” Или вот история с присуждением ему Grand Prix Варшавского биеннале: у него оказался чистый плагиат, и приз пришлось вернуть – с позором. Зачем ему это нужно было? Ведь он мог сам делать прекрасные вещи. Помню, как мне нравилась его картина “НЛО”. Абсолютно собственная вещь. Он делал и костюмы для Пугачевой, и фильм о Макаревиче, и памятник Елизарову в Кургане. Когда меня пригласили в Зальцбург, я сказал: “Посмотрите сначала моего друга Дробицкого. Может быть, он вам больше понравится. Он работает давно, а я только начинаю”. Поехали к Эдику в новую мастерскую на Кисловский на белом “мерседесе” моего дилера-австрийца. Дробик растаял, накрыл красивый стол, вымыл полы. Долго показывал работы, объяснял. И вдруг “грубый немец” говорит: “А знаете, Эдуард, мне ваши работы не нравятся!” Встал и уехал. Эдик долго на меня дулся: “Кого ты привез, идиота какого-то!”
Эдик Дробицкий был яркой фигурой восьмидесятых, эпохи “советского декаданса”. Он начинал с отрицания академизма и соцреализма, а кончил вице-президентом Академии художеств. О судьбе белого кота Пельменя и черного пса Злобика история умалчивает.
Первый визит в Зальцбург
После возвращения из круиза я на некоторое время, помню, впал в глубокую депрессию. Казалось, что теперь можно спокойно умереть. Все самое прекрасное вроде бы я уже видел. Вместе с тем я чувствовал, что стал как бы другим человеком, как Колумб, который открыл Америку.
В 1988 году мой приятель по секции плаката, яркий и самобытный художник Юра Шашков предложил мне сделать вместе с ним выставку на Малой Грузинской. Это был самый разгар эпохи “бури и натиска” неофициального искусства в Москве. В наш новый выставочный зал постоянно стояли очереди. Но я все еще был в шоке после жестокого пожара в моей мастерской, когда у меня не осталось ничего, даже набросков и рисунков. Я просто не мог видеть холсты и краски, работал только в книге, только по заказам. Юра не отставал: “Тебе надо встряхнуться, сделай хоть что-нибудь, проснись!” И вот я лихорадочно, как впервые в жизни, без подготовки, не думая ни о чем, написал несколько холстов. Как ни странно, два больших пейзажа Грузии ушли в Париж, а “Ирисы” и “Ярославну” закупило Министерство культуры СССР. Но главное – меня пригласили сделать выставку в Австрии, в городе Зальцбурге. Это были супруги Зигмар и Валентина Хуммельбруннер, коллекционеры и просто симпатичные люди. Не знаю до сих пор, почему из десятков осаждавших их художников они выбрали именно меня. Но в начале июля я уже был в Зальцбурге и провел три с половиной месяца в гостях у этих милых людей.
Зальцбург был для меня городом-мечтой. Мой польский дядюшка Лешек Кжемень в послевоенные годы работал там представителем Польши в Международной комиссии по Дунаю, которую тогда возглавлял К. Е. Ворошилов. Дядюшка часто присылал мне открытки с видами сказочно красивого города среди суровых снежных гор. И вот – я здесь. Господин Зигмар был наследником большого состояния, почетным гражданином города. Поэтому первые дни моего пребывания сплошь состояли из развлечений, встреч, поездок в горы, посиделок в различных ресторанчиках и кафе, в загородных домах многочисленных друзей. Фрау Валентина, еще недавно просто Валя, эффектная блондинка с голубыми глазами, выполняла роль синхронной переводчицы, так что с языком и общением не было проблем.
Одно омрачало жизнь – герр Зигмар был хроническим алкоголиком. Каждую ночь, когда все засыпали, он тихо звал меня на кухню: “Виталий, холодно!” Это было его единственное русское слово, и означало оно “выпьем с горя, где же кружка?” Мы садились за большой стол, где стояла бутылка его любимой “Столичной”, два стакана и фотография его отца, недавно ушедшего. Его отец был когда-то в русском плену. В Сибири он полюбил старые иконы, тайгу, Россию. И сейчас мы сидели в просторной и пустой комнате, увешанной коллекцией старообрядческих икон, и вместе горевали о превратностях жизни. (Когда я в следующий раз приехал в город – его уже не было в живых, иконы исчезли.) А пока “шеф” был полон сил, устраивал с большой помпой мои выставки, фуршеты и приемы. Иногда случались и продажи картин. Я с удивлением смотрел, как под окнами галереи “Valentina” люди останавливали машины, заходили, чтобы посмотреть или купить.
Вообще многое меня удивляло тогда в Зальцбурге. Город был полон Моцартом – его портреты украшали витрины магазинов, обложки журналов и коробки конфет. Толпы туристов со всех концов света заполняли центр города и старинную крепость над ним с утра до вечера. На торговых улочках было не пробиться от зевак. Вторым после Моцарта кумиром был Герберт фон Караян. От его имени сотни плакатов приглашали на музыкальные вечера, концерты и фестивали. В крохотном городке, меньше нашего Подольска, было 27 галерей современного искусства, десятки музеев, парков и фестивальных дворцов. Люди были очень открыты, доброжелательны, улыбчивы. В традиционных пивных и кафе сидели рядом миллионеры, министры и простые работяги и служаки, внешне почти неотличимые друг от друга. По воскресеньям весь город одевался в национальные костюмы – и тут уже вообще нельзя было понять, кто есть кто. В церквях, на утренних проповедях, пасторы вещали: “Спасибо тебе, Господи, что дал нам возможность трудиться! Спасибо, что у нас есть работа! Спасибо тебе, Господи, что мы можем честно, с чистой совестью смотреть тебе в глаза!” В городе мирно уживались протестанты, лютеране, католики, кальвинисты и т. п. Турки-эмигранты жили в своих кварталах и в центр боялись сунуться – отберут визу. О преступности никто и не слышал, полиция была неподкупна и неусыпна. Однажды газеты вышли с сенсационными заголовками: “В Лондоне арестовали нашего соотечественника, международного афериста”. В этот день в городе был настоящий праздник – люди поздравляли друг друга: “Никто больше не будет позорить австрийскую нацию”.
Фрау Валентина уже успела в Зальцбурге обзавестись влиятельной подругой. Это была вдова погибшего в автокатастрофе вице-премьера Австрии. Она успешно занималась каким-то бизнесом, половину времени проводила в Монако. Однажды она пригласила меня провести день в каком-то знаменитом спа-отеле на высокогорном озере. Из вежливости я не мог отказаться, и в итоге мне пришлось писать ее портрет “на пленэре” на ярком солнце, на фоне этого самого озера. Она чуть-чуть говорила по-русски и стала вспоминать свой опыт работы с нашим Внешторгом. “Я быстро поняла ваши принципы: представляют государство, а думают, как положить что-то в свой карман. Если дать им денег – купят любую дрянь. Этим пользуются итальянцы, но мы в Австрии так не можем. И у вас три правила: давай больше, давай скорее – и только мне”. Позднее она приобрела у Зигмара шесть моих работ. Были и другие знакомства, не менее интересные. Деловые партнеры Зигмара, при всем восхищении Горбачевым, очень скептически относились к перспективам СССР. Они все считали, что наши беды не в советском режиме, а в глубинных исторических привычках народа, которые никогда не изменятся. Меня как-то пригласили на какое-то деловое совещание у Зигмара. Каждый участник по го минут спокойно излагал свою точку зрения, никто его не перебивал. А в местной русской общине, которую возглавляла в то время баронесса Врангель, все три месяца, что я там был, не утихали споры и склоки: всего-то обсуждали мелкие детали новой росписи приходской церкви. В те годы это все было смешно, а теперь – уже грустно…
