Римма Казакова
С замечательным поэтом Риммой Казаковой я был знаком всего несколько коротких лет в середине девяностых. В это время Казакова стала известна не только как поэт, но и как публицист, горячо откликающаяся на все тревожные события и явления того времени, сложного и жестокого, но интересного. Познакомила нас хозяйка издательства “ИЛЬИ” и одноименной художественной галереи Ирина Захарова. Я сотрудничал с ней в те годы как художник. Она проводила успешные выставки – продажи в ЦДХ и во многих странах мира. В те годы еще помогал Дом дружбы с зарубежными странами. Однажды Римма Казакова опубликовала в одной газете восторженную статью о нашей выставке, где сравнила мои работы сразу с Гогеном и Рембрандтом, чем поставила меня в несколько неловкое положение. Но в этом проявилось свойство ее романтической натуры: она видела мир весело и ярко. “Моей живописной топ-модели” – так она написала мне в 1998 году на экземпляре своей книги “Возлюби…” В книге этой она предстает поистине героической женщиной, бесстрашно бросающейся в бой со своими идейными противниками, что было небезопасно в те годы. Другая памятная мне надпись: “Дорогому Виталию… (и т. д.)” – на книге стихов “Ломка”. В ней стихи еще советского времени и перестроечного – вперемежку. Я как-то спросил Римму Федоровну: почему так? Она ответила: “Какая разница – я же не меняюсь!” В этом тоже вся Казакова. Она всегда искренняя, открытая, не боится кого-то разочаровать, кого-то оттолкнуть. Однажды я услышал: “Ничего не придумываю, ничего не скрываю. Вся моя жизнь – в стихах. Все проблемы, все ощущения, все предчувствия”. Это она.
На одной из выставок в ЦДХ случился такой разговор: “Ты все-таки человек закрытый. Некоторые картины твои я не понимаю. «Золотой тюрбан», «Побег» – о чем это? Красиво, но не мое! Явно не мое!” Я говорю: “Дело не в сюжете. Вы должны видеть линии, краски, ритмы. Это не реальный мир, это мир гармонии. Живопись может подождать сто лет, пока кому-то она потребуется”.
В то время Римма Федоровна прославилась как автор текстов многих популярнейших шлягеров. Ее песни часто звучали на радио и ТВ, особенно в исполнении Александра Серова. Однажды мы были на каком-то концерте. Она удивлялась, когда люди ее узнавали, за автографами выстроилась очередь. “Надо же как-то зарабатывать. Сейчас все поэты нищие, только попса и кормит”. Еще вспоминаю, как случайно зашел к ней на улицу Чаянова, и мы проговорили целый вечер. Она вспоминала свою работу в советское время секретарем Союза писателей СССР. Вспоминала, сколько хорошего для всех старалась сделать. Литературные вечера, встречи, издания. Вспоминала, как помогла Арсению Тарковскому “выйти на публику” после многих лет забвения. “А сейчас те же партийцы, которые его гнобили, – сожгли свои партбилеты и упрекают меня в том, что я работала тогда секретарем! От этого ведь с ума можно сойти”. Надо было что-то сказать ей. Говорю: “Не обращайте внимания! Скоро все они съедят друг друга!” Лучше было бы сказать “сожрут”, но не важно. Главное – все эти карьеристы и интриганы девяностых годов исчезли бесследно, а поэт Римма Казакова осталась в памяти как искренний, честный и очень светлый человек.
Трудно быть Виктором Попковым
Витю Попкова, будущего знаменитого художника, я помню студентом третьего курса Института им. В.И. Сурикова. Моя первая жена Инга очень дружила с Кларой Калинычевой, будущей женой Попкова. Дружили они всю жизнь, но в те годы были особенно близки. Инга приносила в институт мои акварели. Это были совсем небольшие листы на темы русских народных песен. Вите они нравились, и он спросил меня, что я хотел выразить. Я говорил, что и сам точно не знаю – наверно, просто настроение песни, ее печаль, грусть. Витя говорит: “Вот это самое интересное – именно то, что словами не скажешь”. Я заметил, что среди чужих людей Попков никогда не говорил об искусстве, только когда мы были вдвоем. Он производил впечатление углубленного в себя, сосредоточенного, сдержанного человека, уже тогда знавшего какую-то цель в жизни.
У меня в тот год все было плохо, я готовился идти в армию, жил одним днем. Ближе всего в то время был мне давний друг Попкова Виктор Барвенко, человек легкий, красивый, художник большого декоративного таланта. В тот год он был, помню, в Дагестане, в ауле Кубани, откуда привез груды необычайной красоты “ювелирки” из чистого серебра с черными агатами. Только и разговоров было об этих Кубачах, о таланте и вкусе народных умельцев. Захотелось стать ювелиром.
Прошло пять или шесть лет, и мы с Виктором Попковым оказались ближайшими соседями. Я жил тогда в Бутиковском переулке, дом 5, а Витя с Кларой и ее отцом – через дорогу, в Молочном, в маленьком уютном деревянном доме. Сейчас там мемориальная доска и Музей Попкова. Я бывал у них очень часто, мы подолгу говорили о живописи. Витя не очень изменился – та же кепочка, крутой лоб, глубокие большие глаза. Но – он уже был знаменит. Получил диплом в Париже, съездил в командировки от ЦК ВЛКСМ в Сибирь, вступил в МОСХ, участвовал во многих выставках в Москве и за границей; журналы “Огонек” и “Смена” печатали большие цветные репродукции его картин и т. д. О чем еще можно мечтать в те годы молодому художнику? Между тем для самого Виктора, как мне казалось, все эти успехи не имели большого значения. Общаясь с ним довольно часто, я не видел никакой разницы с тем Витей, каким он был раньше. Разве что стал еще более собранным и немногословным. Но вот он показал картину “Строители Братской ГЭС”, большую, 2 × 3 метра. Писал ее быстро, но как-то весело, почти без поправок (по натурным этюдам), а главное – без сомнений в основной идее. Получилась она для всех очень неожиданной, в чем-то странной – но, безусловно, очень значительной для того времени. Никто еще ничего подобного по жесткой реалистичности и смелости тогда не делал. Вскоре картину приобрела Третьяковка. Казалось бы, предел успеха. Но как раз тут-то “на Беговой” и “на Масловке” начались критические обсуждения: “Нет живописи – очень фотографично. Персонажи случайные – не герои, а просто натурщики – мрачные, отчужденные, ничто их не объединяет, каждый сам по себе. Нет работы над формой, очень этюдно”. Я в это время жадно, как губка, впитывал подобные беседы, хотя и не решался высказать своего мнения. Мне эта картина интуитивно очень нравилась, но я не мог бы объяснить, почему.
Не знаю, доходили ли до Попкова разные мнения, но однажды за столом, где мы пили чай с Кларой и Ингой, Витя вдруг сам заговорил о “Строителях”, как бы раздумывая про себя: “Я как раз и хотел показать строителей как живых людей, именно так, что они все разные. Они не должны красоваться, как у Коли в «Плотогонах». Они смотрят на зрителя – чего ты, мол, стоишь, сам-то? Они не очень красивые, но они настоящие. Я перед ними свой долг чувствовал – оставить их жить в картине. Такими, какими их знал. Врать не хочу”.
Еще помню, как шли мы с ним как-то в метро, ехали на Киевскую. Я ему рассказывал про “Промграфику”, где тогда работал, про нашего худрука Георгия Щетинина и его теории психологического пространства и пространства на плоскости. Как ни странно, Попкову было интересно. В другой раз я запомнил такую его фразу: “Раньше я цвет старался выжать до конца, а сейчас я хочу гамму сокращать и цвет ограничивать”. И позже, в семидесятых: “Хочу картину приблизить к фреске”. В конце шестидесятых Виктор организовал “Выставку 16” в зале МОСХа на Кузнецком, и. Он попросил меня сделать плакат к этой выставке, чтобы там были фамилии всех 16-ти участников. Выставка была очень яркая, свежая. Помню над сценой большую картину Виктора Барвенко, рядом стенку – Кати Григорьевой, Юры Павлова. В центре зала, на стенде – картина Попкова “Ой, как всех мужей побрали на войну”. Накануне открытия выставки случился памятный для меня эпизод. Виктор с палитрой в руках все правил уже висевшую в экспозиции картину. Вдруг он обернулся ко мне и говорит: “Вот пишу, пишу этот красный цветок на окне, а он никак не загорается. А должен гореть, он ведь центр всего. Что делать-то?” Я говорю: “Попробуй лессировку!” Витя дает мне свою палитру со словами: “Держи и давай сам сделай. Я от усталости ничего не вижу”. Я с трепетом взял палитру Попкова, очень тяжелую, и чуть-чуть, краплаком на лаке, – пролессировал этот красный цветок. Он загорелся! Витя был в восторге: “Молодец, молодец, гори! Спасибо”.
