— Этот вечный этикет! Он надоел мне. Как импульсивно я высказалась! Это можно было бы интерпретировать так: «Она насмехается над французскими обычаями; она хотела бы заменить их австрийскими». Я должна была следить за своим языком. Следовало думать, прежде чем говорить.
— Мой брат прибыл в Париж на короткое время, — объяснила я. — Ему так много нужно сделать.
Принц Орлеанский холодно поклонился, а мой муж, увидев его, объявил с досадой о запрещении принцу Орлеанскому, а также Конде и Конти в течение недели посещать двор. Это было небольшим утешением, поскольку принцы постоянно появлялись на публике и народ их приветствовал, как будто они совершили какой-то очень храбрый и достойный одобрения поступок, отказавшись проявить любезность к моему брату.
Я не сожалела об отъезде Макса. Моя сестра Мария Амалия вызывала своим поведением в Парме довольно шумные скандалы. Об этом говорили по всему Парижу, и считалось, что мои родственники имеют до некоторой степени дурную репутацию.
— А что можно ожидать от австрийцев? — спрашивали люди друг друга.
Не думаю, что после визита Макса народ Франции стал ко мне относиться более благосклонно, чем раньше.
В то время, как я была занята Трианоном и ни о чем серьезном не думала, во Франции создалось очень угрожающее положение. Я не понимала этого, не знала, что король весьма обеспокоен. Он не хотел говорить со мной о неприятностях, поскольку мои усилия вернуть Шуазеля укрепили Луи во мнении держать меня вне политики. Ему нравилось видеть меня счастливой, занятой Трианоном.
Как я поняла, произошло следующее. В августе Людовик назначил Анн Робера Жака Тюрго министром финансов. Это был очень приятный человек, примерно сорока семи лет, с длинными волосами рыжеватого оттенка, свисавшими до плеч. У него была хорошая фигура и карие глаза. Мой муж обожал его, так как между ними было много общего. В компании они оба себя чувствовали стесненно. Однажды я услыхала, что когда Тюрго был ребенком, он прятался за ширмой, если приходили гости, и появлялся только после того, когда они уходили. Он всегда был неуклюжим и легко краснел, и эти его черты сближали его с моим мужем.
Людовик был весьма доволен этим назначением и пытался поговорить о Тюрго, но я была слишком погружена в свои собственные дела, чтобы внимательно слушать, однако уловила, что финансы страны, по мнению мужа, находятся в весьма расстроенном состоянии и что Тюрго выдвинул программу из трех пунктов: никаких банкротств, никакого повышения налогов, никаких займов.
— Ты понимаешь, — говорил муж, — есть только один способ для осуществления программы Тюрго — строжайшая экономия с целью снижения расходов. Мы должны экономить двадцать миллионов в год и выплатить старые долги.
— Да, конечно, — согласилась я, а сама думала: «Бледно-голубой и бледно-вишневые цвета для спальни. Моей спальни! И одна кровать, на которой не будет места для мужа…»
Луи заговорил извиняющимся тоном:
— Тюрго сказал, что я должен пересмотреть свои собственные расходы и что моей первой обязанностью является забота о народе. Он сказал: «Ваше величество не должен обогащать тех, кого он любит, за счет расходов на народ». И я от всего сердца согласен с ним. Мне повезло, что я нашел такого способного министра.
— Очень повезло, — согласилась я, думая:
«Никакого блестящего атласа. Никакой тяжелой парчи. Это приемлемо для Версаля. Но для моего дорогого Трианона… мягкий шелк в нежных тонах».
— Ты слушаешь? — спросил он.
— О, да, Луи. Я согласна с тем, что монсеньер Тюрго очень хороший человек и что мы должны экономить. Мы должны подумать о бедном народе.
Он улыбнулся и сказал, что не сомневался в моей поддержке реформ, которые он намеревается осуществить, поскольку знает, что я беспокоюсь о народе, как и он. Я кивнула. Это было правдой. Я хотела, чтобы все были счастливы и довольны нами.
В этот день я написала своей матушке:
«Монсеньер Тюрго — очень честный человек, и прекрасно подходит для роли управляющего финансами».
Теперь я понимаю, что одно дело — иметь хорошие намерения, а другое — претворить их в жизнь. Монсеньер Тюрго был честным человеком, но идеалисты не всегда практичны, и удача не сопутствовала ему — урожай в том году был плохим. Он ввел внутреннюю свободную торговлю, но она не смогла удержать цены на зерно из-за его нехватки. Более того, дороги были в плохом состоянии и урожай нельзя было доставить в Париж. Тюрго решил бороться с создавшимся положением, выбросив на рынок зерно из королевских хранилищ, что привело к падению цен, но как только запасы были исчерпаны, цена снова возросла, и народ стал проявлять еще большее недовольство, чем раньше.
Затем пронеслась страшная весть, что в различных частях страны люди голодают, и пошли нехорошие слухи о Тюрго. Новости становились все хуже. Возникли волнения в Бове, Моксе, Сен-Дени, Пуасси, Сен-Жермене; а в Виллер-Котре собралась толпа для разгрома рынков. Баржи, которые везли зерно в Париж, были взяты на абордаж и мешки с зерном распороты. Когда король узнал, что нападавшие не растащили зерно, а выбросили его в реку, он очень обеспокоился:
— Они похожи не на голодных людей, а на тех, кто решил вызвать беспорядки.
Тюрго, которого мучил острый приступ подагры и которого приходилось носить в апартаменты моего мужа, почти постоянно находился там. Я же пребывала в Трианоне, наслаждаясь картинами Ватто, которые украшали стены, и решая, что, пожалуй, не стоит менять резные, покрытые позолотой панели. Вернувшись во дворец, я застала мужа готовящимся отправиться на охоту. Он провел много часов в консультациях с Тюрго и сказал мне, что хотел бы уединиться на некоторое время, чтобы подумать о создавшемся положении. Тюрго и Морепа выехали в Париж, так как получили сообщение, что организованные подстрекатели собираются возглавить там погромы на рынках. Мой муж решил дать себе короткую передышку — ему всегда лучше думалось в седле.
Я находилась в своих апартаментах, когда король внезапно появился в дверях.
— Я не успел выехать из дворца, как увидел толпу, — заявил он. — Они идут из Сен-Жермена и направляются на версальский рынок.
Я почувствовала, как кровь ударила мне в голову. Толпа, направляющаяся в Версаль! Старый Морепа и Тюрго в Париже и нет никого, кто остановил бы их. Никого, кроме короля.
Он выглядел бледным, но решительным.
— Мне тяжело переносить, что народ настроен против нас, — заявил он.
Я вспомнила момент, когда мы узнали, что стали королем и королевой Франции, и как мы оба тогда вскричали, что слишком молоды, — а, вспомнив об этом, забыла о Трианоне. Я все позабыла, кроме одного — надо находиться рядом с Луи, поддержать его, влить в него силу. Я взяла его за руку, и он сжал мои пальцы.
— Нельзя терять ни минуты, — сказал он. — Необходимы действия, незамедлительные действия.
Потом на его лице появилось выражение сомнения в своих силах.
