После этого пассажа мы так и остаемся в неведении, зачем святому толкаться в городской толпе, да еще в явно сомнительных кварталах, если он не юродивый. Но Симеон идет гораздо дальше:
Подобно тому как солнце не может запачкать свои лучи, освещая грязь, точно так же душа или разум сподобившегося благодати человека, несущего Бога в себе, не могут загрязниться, даже если его чистейшему телу случится вываляться (ἐγκυλινδεῖν) в грязи, так сказать, человеческих тел, что вообще-то несвойственно благочестивым15. Мало того, праведник не повредится в своей вере и не отделится от своего Господа, даже если окажется заперт с тысячами неверных, нечестивых, замаранных и, голый телом, соединится с ними, тоже голыми (γυμνὸς τῷ σώματι γυμνοῖς αὐτοῖς ἑνωθήσεται) (Eth. VI. 202–211).
Но можно ли, по крайней мере, надеяться, что “праведник” Симеона лишь покорствует обстоятельствам, но сам инициативы не проявляет? Как бы не так!
И отныне ты не будешь делать различия мужского и женского [ср. с. 91] и не претерпишь от этого никакого вреда… но, встречаясь и общаясь с мужчинами и женщинами и целуя их, ты пребудешь неповрежденным и неподвижным [плотью]… и будешь смотреть на них и обращать на них внимание как на ценные члены Христовы и храмы Божьи (Eth. VI, 462–469)16.
Но поцелуи, в конце-то концов, есть предел провокации? Пустые надежды!
Праведник, даже приближаясь телом к телам (σώματι σώμασι πλησιάζων)17, может остаться святым по духу… Если потом ты даже увидишь такого человека безобразничающим (ἀσχημονοῦντα) и будто бы устремляющимся к срамному действию – знай, что все это творит мертвое тело!18
Ясно, что Симеон имеет здесь в виду своего духовного наставника:
Таким уже ныне, в недавние времена, был святой Симеон, Благоговейный Студит. Он не стыдился членов всякого человека: ни смотреть на голых людей, ни самому являться их взору голым. Ведь он… пребывал неподвижным, неповрежденным и бесстрастным (Hymn. XV, 208–213; ср.: Cat. VI, 300–305).
Разумеется, Симеон понимает, что подобное поведение вряд ли можно рекомендовать в качестве образца святости, от этого-то он и преисполняется ярости против воображаемого оппонента:
А если ты, будучи голым и прикоснувшись к плоти, становишься женонеистовым, словно осел или жеребец, то как ты смеешь и святого обвинять? (Hymn. XV, 216–220)
В чем же разница между скабрезностью праведника и скабрезностью грешника? Может быть, дело в том, что настоящий святой лишь “разыгрывает” грех, не совершая его на самом деле? Попробуем разобраться.
Разум святого не запачкается, даже если заглянет (παρακύψειεν) в мутные и грязные страсти… Даже если иногда (ποτέ) ему и захочется войти в рассмотрение этих [страстей], он сделает это ни с какой иной целью, как только чтобы исследовать и понять побуждающие мотивы и механизмы (Eth. VI, 258, 260–268).
Итак, “бесстрастный” лишь “заглядывает, свесившись” (παρακύψειεν) в бездну страстей. К этому мы уже привыкли, это его обычное состояние. Но чем же тогда отличается “вхождение”, то, которое бывает “иногда” (ποτέ)? Из контекста ясно, что это уже некая следующая ступень: речь идет об эксперименте на себе. Праведник уже не изображает грешника, он им становится, причем не в глазах профанов, как раньше, а и в своих собственных. Правда, Симеон пытается обосновать это погружение во грех интересами духовных чад (Eth. VI, 269–328; Cat. XX, 83–85), но вряд ли он и сам верит в такое оправдание: в его духовном мире нет места для помощи другому, его концепция спасения глубоко индивидуалистична19. Так что все эксперименты с грехом и бесстрастием – это игра “праведника” непосредственно с Богом. Или автора – с читателем.
Из трудов Симеона нельзя понять, является ли богоизбранность результатом аскетических усилий или харизматическим даром20. В любом случае достигший ее уже не обязан дальше никак подтверждать свою святость. Дар этот не отнимается, что бы ни натворил “бесстрастный”.
С другой же стороны, Симеон понимает, что, отвергнув объективный критерий греховности, он загоняет себя в ловушку – именно отсюда его бессильная ярость, когда он пишет о “настоящих” юродивых (см. с. 138): они показывают ему логические последствия его собственной теории. Симеон словно демонстрирует нам, как бы мог обосновывать свои непотребства юродивый, если бы был реальным человеком, а не культурным конструктом.
В отличие от своего духовного наставника, Благоговейного, Новый Богослов за пределами собственных сочинений позволял себе “юродствовать” лишь в том бытовом смысле, в котором это слово употребляется в русском языке сейчас. Как мы уже упоминали, Симеон был отправлен в ссылку за самовольную канонизацию своего учителя. По утверждению Никиты Стифата, главным врагом Симеона был патриарший синкел Стефан Никомидийский. Именно он боролся против культа Симеона Благоговейного, именно он (с “рационалистических” позиций) яростно полемизировал с Симеоном по теологическим вопросам, они оба явно ненавидели друг друга также и на личном уровне – таким образом, когда в результате интриг синкела Новый Богослов был сослан, именно Стефан мог считать себя победителем в этом долгом противостоянии, и именно ему сел писать письмо Симеон, как только прибыл к месту ссылки. Это послание было задумано им как примирительное; следуя евангельскому завету, Симеон благословляет своего гонителя и благодарит Стефана за полученные от него страдания, которые приближают его, Симеона, к Богу. Письмо заканчивается словами:
Если у тебя еще осталось в запасе что-нибудь, что бы ты мог добавить к счастью и славе любящих тебя, пожалуйста, сделай это не колеблясь, дабы умножилась тебе отплата и щедрее было тебе воздаяние от Бога. Будь здоров! (132–134)
Искать мук и молиться за обидчиков – нормальное поведение всякого святого. Но при этом каждое слово письма дышит такой испепеляющей ненавистью, что вряд ли хоть кто-нибудь, наипаче адресат, мог бы воспринять его как образец христианского смирения. На этом примере хорошо видно, как величайшее самоуничижение у Симеона маскирует (впрочем, не очень усердно) величайшую гордыню21.
А это и есть “юродствование”, в современном смысле русского слова.
III
Вседозволенность “бесстрастного” героя Симеона очень напоминает поведение еретиков-мессалиан, по крайней мере какими их изображали противники. Не будем касаться доктринальных расхождений мессалианизма и православия22. Обратим внимание на откровенную провокационность как почти обязательный атрибут поведения мессалиан. Согласно свидетельству Епифания,
