Однажды Николай стал увещевать настоятеля Стиритского монастыря Максима не обращаться жестоко с крестьянами, работающими на него. В ответ Максим избил юродивого палкой так, “что совершенно переломал ему ступни и голени” (234). Но Николай не унимался: он принялся среди ночи вопить “Кирие элеисон!”, чем разбудил Максима. Тот кликнул людей с собаками, от которых святой спасся, влезши на дерево. В Олимпии его побил епископ Феодор (241). Затем Николай переправился в Италию. Далее в житии рассказана весьма знаменательная история.
У жителей Гидрунта был обычай носить изображение пресвятой Девы из церкви в церковь… И однажды святой увязался за процессией, распевая с другими “Кирие элеисон!”. Встретив какого-то старика, он поклонился и сказал: “Здравствуй, брат мой и господин. Один у нас творец, из одного мы теста”, – и обнял его. Присутствующие христиане возмутились: “Смотрите, он поклоняется иудеям и приветствует их!” И, поставив перед ним икону Девы Богородицы, потребовали: “Авва, почти владычицу нашу Богородицу!” Он же послушаться их слов не захотел. Они его слегка побили и вновь сказали ему: “Поклонись, авва!” Он же ответил: “Я не желаю ей поклоняться (nolo eam adorare)!” Тут уже на него обрушился целый град ударов. Поднявшись с земли, он начал петь гимн… “Царица, из-за твоего великого имени и славы сегодня моя душа прославилась!” (241)
Верный своему обычаю, Николай продолжал везде кричать “Кирие элеисон!”, отчего тарентский епископ изувечил святого “так бесчеловечно и жестоко, что кровь залила всю землю вокруг” (243). В Луппии Николай своим воплем сбросил с лошадей местного графа и его свиту. За это святого опять-таки избили.
Много времени провел Николай в Таренте, где он раздавал мальчишкам яблоки и с этой целью даже покупал их специально, чтобы сорванцы его не преследовали. Жители думали, будто он безумен. “О ужас! Не решаюсь даже произнести! – восклицает агиограф. – Большинство из них издевались над ним и презирали его, как сумасшедшего (velut dementem)” (245). Однако те, кто поумнее, сознавали, что имеют дело со святым.
Видимо, со временем Николай все же несколько “социализировался”: он уже не кричал свое заклинание всякую секунду. “Иногда даже казалось, что он молчит, но даже и в так называемом молчании он, бормоча про себя, предавался Божьей милости”. Несмотря на беспрерывный пост, “он толстел, как если бы и не постился”.
Постепенно былая безжалостность окружающих уступила место любопытству. “Подвигнутый мнением толпы”, местный архиепископ пригласил Николая к себе и начал расспрашивать, зачем он кричит. Святой “с ясным лицом и в мягких выражениях” объяснил, что действует по евангельским заповедям, и добавил:
Я не постеснялся выступать под видом младенца и потому не избежал человеческой насмешки. Надо ли действовать подобным образом, я оставляю на твое усмотрение. Я мог бы остаться у вас, если это не вызовет твоего гнева; в противном случае я покину этот город и пойду дальше (248).
Архиепископ принял компромиссное решение: он разрешил Николаю остаться в городе на некоторое время, но при условии, что тот не будет пренебрегать церковными ритуалами. Святой умер в 1094 году в восемнадцатилетнем возрасте. Его почитание началось сразу, но местные жители называли Николая не stultus (такого рода святости на Западе никогда и не появилось), a peregrinus (“странник”): так он именуется на иконе конца XIII века, хранящейся в кафедральном соборе Трани, где святой изображен с беснующейся у его ног толпой гонителей с палками в руках6, и на безыскусной фреске (XIII–XIV вв.) в скальной крипте Канделора7. Автор латинского жития Николая утверждает (235), что почерпнул все сведения о нем от паломника Варфоломея, вместе с которым святой прибыл в Италию. Нет сомнений в историчности Николая; пожалуй, можно с уверенностью утверждать, что в самой Византии этого малолетнего безумца не считали юродивым. С известной долей осторожности допустимо полагать, что сам транийский агиограф что-то знал о юродской парадигме. Но вышедший из-под его пера персонаж можно назвать юродивым8 лишь отчасти.
II
XI–XII века – странный период в истории юродства. С одной стороны, процветал культ святых Симеона Эмесского и Андрея Царьградского. Статуса святого удостоился даже Иоанн, товарищ Симеона Эмесского. Хотя он, согласно житию юродивого, не последовал за Симеоном и остался в пустыне, хотя Леонтий Неапольский даже вкладывает ему в уста осуждение юродства, тем не менее в ямбическом календаре Христофора Митиленского (XI в.) ему посвящены стихи и он назван юродивым (σαλός): “Тленный мир считал тебя дураком (μωρὸν), о Блаженный, а ты, смеясь над ним, был умен и вознесся высоко”9. Самый факт подобной путаницы, по всей видимости, свидетельствует о том, что популярность культа Симеона Эмесского была в тот период велика; ее же результатом можно считать появление отдельного жития (BHG, 2315) и другого персонажа из Симеоновой биографии – Никона Иорданита10, признавшего в Симеоне святого (ср. с. 87–88). Наконец, на популярность культа указывает и большое число дошедших от этого времени рукописей Леонтия Неапольского11. Феодор Продром (ок. 1100–1156/1158) восхваляет Симеона Эмесского в своем стихотворном календаре: “Св. Симеон Христа ради юродивый скончался в мире [21 июля]. Для мира ты – глупый, для Бога же – мудрый, отче”12.
В отличие от официально признанного культа Симеона, культ Андрея всегда нес на себе отпечаток некоторой полулегальности. Быть может, не случайно вельможа и писатель Михаил Атталиат, составляя в конце XI века каталог своей домашней библиотеки, один инвентарный номер описал так: “Под общим переплетом четыре библейских книги Царств: содержит две книги Царств и житие Андрея, Христа ради юродивого”13. Андрея почитали в основном в монашеских кругах. Житие святого уже в первой половине XI века оказалось переведено на грузинский язык; безусловно, перевод был выполнен в Иверском монастыре на Афоне14, что свидетельствует о большой популярности этого сочинения среди святогорских насельников.
В 1183 году в скальном скиту Св. Неофита на Кипре появляется изображение Андрея Юродивого15. Однако знаменитый юродивый нарисован прилично одетым и с букетиком цветов в руках – намек на его видение Рая. Таким образом, святой прославлен в своем качестве визионера, а не хулигана. Сам Неофит Затворник (ум. ок. 1215) был очень привержен памяти Андрея и в своем панегирике патриарху Геннадию посвятил юродивому такие строки: “Андрей, святой Христа ради юродивый (σαλός), добровольно предстал безумцем (ἔξηχος), издеваясь и подвергаясь издевательствам (παίζων καὶ παιζόμενος), так как понимал тщетные ловушки мира”16. Признаком официальной канонизации обычно служило включение того или иного святого в Константинопольский синаксарь – однако Андрей появляется лишь в одной из версий этого компендиума, составленной на Афоне около 1300 года (Paris Coislin 223). Именно благодаря популярности у святогорцев его культ мог проникнуть и так глубоко укорениться на Руси (см. ниже, с. 195–196).
