Итак, главным обвинением юродству выдвигался как раз его провокационный характер. Любопытно, что Никон приписывает Симеону Эмесскому эпизод, в действительности относящийся к рассказу о Виталии из жития Иоанна Милостивого20. Видимо, он приводил его по памяти. Интересно и то, что впервые мы здесь видим ссылку на 60-е правило Трулльского собора.
В другом своем произведении, “Пандектах”, Никон как минимум еще дважды возвращается к проблеме юродства и оба раза его осуждает: “Божественные законы отвергают тех, кто практикует юродство (τὸ σαλάτον… ἐπιτηδεύοντας) по образцу великого Симеона и Андрея, и ныне (ἄρτι) совершенно это запрещают”21. Обращает на себя внимание прежде всего появление у Никона ранее не зафиксированного специального термина для юродства – σαλάτον. Видимо, перед нами собственное изобретение Никона: слово более нигде не встречается; подобная суффиксация характерна лишь для латинских заимствований вроде λεγάτον, πριβάτον, а такое образование от греческого слова, в котором альфа не была бы частью корня, известно еще лишь одно: ἀδελφάτον, и данный неологизм возник только в XI веке22. Но обращает на себя внимание в цитированном пассаже и парадоксальность ситуации, при которой Симеон и Андрей по-прежнему признаются за великих святых, но не за образец для подражания! Столь же непреклонен Никон и в другом своем пассаже на этот счет: “Если кто-нибудь из уподобляющихся богоносным мужам в чем-то юродствует (σαλεύει τι), это следует называть не домостроением [Божиим], но преступлением, и предательством догмата, и нечестивостью в отношении Божественного”23.
III
Характерную эволюцию проделало само слово σαλός24. В общем оно, взятое без пояснения διὰ Χριστὸν, никогда не утрачивало своего изначального бранного смысла25 (так, имя ересиарха Силуана подверглось “идеологическому” искажению: оно записывалось как Σαλουάνους26, то есть как бы “дважды безумный”). Однако в средневизантийское время у слова σαλός развивается и новое значение. Это развитие можно проследить на тех контекстах, где интересующее нас понятие используется в словарях и схолиях, для пояснения других слов. К примеру, единожды встретившееся у Аристофана загадочное слово κρόνιππος словарь “Суда” поясняет как “большой болтун; дерзец, сибарит, развратник”27, а в схолиях на рукописях Аристофана это же слово объяснено то как “большой болтун”, то как σαλός28. Еще в одном византийском толковом словаре есть такая статья: “Μῶμαρ – ὁ σαλός”29, притом что странное и очень редкое слово μῶμαρ в других словарях приравнивается к μῶμος, “поругание, насмешка”. Стало быть, σαλός могло уже означать не только “дурака”, но и развратника, болтуна, дерзеца, сибарита и насмешника, а это явная аллюзия на то впечатление о себе, которое создавал ὁ διὰ Χριστὸν σαλός.
Итак, юродивый выглядел в XI веке фигурой примелькавшейся, и каждому было заранее понятно, чего можно ожидать от этого амплуа. Но отсюда вовсе не следует, что новые юродивые перестали появляться.
В житии Лазаря Галесиота (BHG, 980), написанном во второй половине XI века, о некоем Луке Эфесском сказано так: “Про монаха Луку, который прикидывался дураком (τὸν μωρὸν ὑποκρινόμενος), дабы обретаться мудрым во Христе, я мог бы очень много рассказать, если бы взялся писать о нем по порядку”30.
Но, увы, про характер его юродствования не сказано ничего. Зато мы кое-что узнаем о другом монахе того же монастыря, Никоне Фригийском. Тому хотелось сделаться столпником, однако настоятель Галисийского монастыря Лазарь не дал ему благословения, а вместо этого наложил трехлетний обет молчальничества. Никон повиновался, а кроме того,
пытался прикидываться безумным (ἐπετήδευσε δὲ προσποιήσασθαι καὶ τὸν ἔξηχον). Поэтому те, кто встречались с ним на дороге, а также молодые [иноки] монастыря подвергали его многочисленным и разнообразным испытаниям. Он же, дабы… по забывчивости не заговорить, положил в рот два камня, и хотя, как уже было сказано, многие его искушали, он никогда ничего не произносил. Однажды на кухне случился недостаток дров, и по приказу настоятеля все отправились в горы собирать [хворост], один Никон прикинулся, будто не хочет идти. По этой причине он претерпел немалые унижения: его тащили, толкали, заушали и в конце концов, видя, что он не желает за ними следовать, бросили его на землю ничком, привалили камнями его ноги и грудь и, оставив в таком состоянии, пошли по своему делу. Он же лежал так, пока они на обратном пути не отвалили камни и не позволили ему подняться. Когда настала ночь, Никон, тайно ото всех, дважды ходил в горы и приносил дров31.
История кончается тем, что Лазарь после всех испытаний разрешает Никона от обета молчания и позволяет ему взойти на столп.
Весь этот эпизод производит странное впечатление. С одной стороны, юродство здесь выступает как некая дополнительная аскеза, возложенная на себя Никоном по собственной инициативе, но с другой стороны – настоятель монастыря Лазарь Галесиот явно засчитывает ее иноку в плюс. Впрочем, юродство Никона не носит ярко агрессивного характера.
Все чаще можно наблюдать в этот период сочетание юродства с другими видами аскезы у одного и того же подвижника. Так, лишь условно можно говорить о юродстве Кирилла Филеота (ум. 1110). Хотя агиограф (BHG, 468) и заявляет, что святой “шаловал по [велению] Бога (μωροποιεῖν κατὰ Θεὸν)32, он рассказывает всего об одном случае “отклоняющегося” поведения, когда Кирилл (вслед за Василием Новым, см. с. 117) не отвечал на расспросы чиновника, “прикидываясь немым (ἄλαλον ὑποκρινόμενος)”. Будучи заточен в тюрьму как шпион, святой провел там два дня и две ночи без еды, утешаясь цитатами из отцов Церкви (в житии перечислено их девять), пока его не опознал знакомый. Чиновник в восхищении процитировал Послание к Коринфянам (Кор. 1:27–29) и отпустил святого33.
