Это житие выглядит, пожалуй, чересчур “барочным”, чтобы его можно было признать подлинно византийским; впредь до научной публикации текста мы воздержимся от суждений о нем – для наших целей достаточно указать на то, что юродивый в нем не агрессор, а простец и близок Христу как раз своим безмерным простодушием. Обычно именно юродивый видит Бога там, где его не видит никто, – здесь же ситуация как раз обратная: настоятелю понятно, с кем беседует юродивый по ночам, но сам герой этого не понимает. Царство Божие принадлежит Феодору по праву его простодушия26. Во-вторых, интересно, что перед нами путь, обратный пути Симеона Эмесского: не из монастыря в город, а из города в монастырь. Видимо, это соответствовало общему вытеснению юродивых из городской жизни.
Поздневизантийское юродство так или иначе связано с Афоном. Среди документов Вселенского патриархата за 1350–1363 годы есть один, коим очищается от всех обвинений некий афонский игумен Нифонт27. Обстоятельства же, которые послужили причиной наветов, изложены так.
Несколькими годами ранее на святой горе Афон были пойманы некоторые, прикидывавшиеся юродивыми и глупыми (τινῶν τῶν τὸν σαλὸν καὶ μωρὸν ὑποκρινομένων ἑαλωκότων). Их нашли виновными в различных вредных верованиях и, в частности, в мессалианской ереси. Тогда некоторые, из… зависти, обвинили господина Нифонта, находившегося в тот момент в отлучке, что будто бы он почитал таких людей28.
Ясно, что дело было более сложным, чем это пытается представить автор документа, – целая группа монахов вряд ли могла вести себя еретическим образом без ведома или даже благосклонности игумена, так что гонения на юродивых и традиционные обвинения в мессалианстве (ср. с. 145) явно были следствием очередного устрожения официальной позиции. Кстати, в “мессалианской” практике обвиняет исихастов и Никифор Григора:
Извозившись во всех видах разврата, они морочат нам головы, уверяя, будто творят все это бесчувственно (πράττειν ἀπαθῶς τερατεύονται), они больны страстностью, но сами этого не чувствуют (νοσοῦντες τὴν ἐμπάθειαν ἀναίσθήτως), они страдают от самих себя и от поселившихся в них демонов – но не испытывают боли, словно охваченные болезненным безумием (ὥσπερ οἱ φρενίτιδι κατεχόμενοι νόσῳ)… Достаточно тех отчетов, которые ныне каждый день приходят с горы Афон… в них подробно описываются их мерзости29.
Другой противник исихазма, Григорий Акиндин, в письме от 1345 года пишет о “скандальном поведении на Святой Горе и в Фессалонике” некоторых “мессалиан”; по его словам, многие “монашествующие фигляры (σατυρικοὶ καὶ μονάζοντες)” были высланы с Афона30. Трудно сказать, действительно ли исихасты вели себя на публике вызывающе или это противники “подгоняли” их под стереотип мессалианства, но в любом случае коллективное юродствование – уже не юродство.
IV
Самым последним византийским юродивым надо признать Максима Кавсокаливита (ум. 1365). Это был знаменитый афонский отшельник, встречи с которым искали многие. Сохранились четыре жития святого, написанные в конце XIV – начале XV века31. Сравнение двух главных текстов (BHG, 1236z–1237) показывает, что отношение агиографов к эксцентричным выходкам святого сильно разнилось32. Если один из них, иеромонах Нифонт, рисует Максима как строгого отшельника и умалчивает о доафонском периоде его жизни, как и о юродстве вообще, то второй, проигумен Феофан, прямо пишет, что Максим уже с детства “прикидывался безумным перед родителями”, а позднее, перебравшись в Константинополь, “он всем казался сумасшедшим (ὡς ἔξηχος), да, возможно, он и сам прикидывался безумным, наподобие того великого Андрея Христа ради, поэтому все подозревали, что и Максим разыгрывает глупость ради Господа. Все очень дивились на него, скорее чем рассматривали как юродивого (σαλὸν) и дурака”33.
Интересно сравнить с этим текстом Феофана два последующих жития Максима, не имевших, скорее всего, собственных источников о святом: согласно Иоанникию Кохиле, писавшеему на рубеже XIV–XV веков, Максим “казался большинству каким-то пугалом: с непокрытой головой, босыми ногами, прикрывавший тряпицей лишь срамные части тела, не имевший ни дома, ни постели… он жил в многолюдном городе, облачившись в мудрую глупость… Изображая это юродство (σαλείαν ὑποπλαττόμενος), он стремился укрыться ото всех, но не преуспел”34. А вот согласно Макарию Макрису, писавшему в начале XV века, Максим в Константинополе “разыгрывал глупость, не прибегая к отвратительным и гадким поступкам, как это делают некоторые (Οὐ τοῖς αἰσχροῖς ὥσπερ ἔνιοι καὶ φαύλοις ἐπιτιθέμενος ἔργοις καὶ λόγοις)… нарушающие безопасность чувств, открывающие страстям путь в цитадель своего разума и предающие залог собственного спасения… но лишь настолько, чтобы оставаться чужаком и нищим и не казаться чем-то, что назвали бы священным (μηδέν ὅ φασιν ἱερὸν δόξαι)”35. Если Иоанникий усиливает апологетическую линию Феофана, то Макрис, наоборот, всячески старается защитить святого от подозрений в юродстве. Для нашего последующего разговора о сложных взаимоотношениях “похабов” с правителями на Руси полезно отметить, что император пригласил Максима во дворец, но придворные брезгливо отнеслись к необразованности юродивого, а он ушел, обозвав их слабоумными, “и более ноги его во дворце не было”.
Позже, уже на Афоне, монахи с подозрением отнеслись к дару Максима общаться с Богородицей и изгонять бесов.
Из-за этого к нему пристала кличка “тронутый” (τῆς πλάνης τὸ ὄνομα)… Все его гнали и ненавидели, словно тронутого (πλανημένον). А он, сей неколебимый светоч, и это принимал, радуясь тому, что его называют тронутым… и даже постоянно прикидывался тронутым (ὑπεκρίνετο οὗτος ὡς πλανημένος), когда с кем-нибудь разговаривал, и придуривался (ἐμώραινεν), дабы изничтожить в себе кичливое желание нравиться людям… По этой же причине он часто ставил хижину – и тут же ее сжигал огнем, что странно для монахов… Поэтому неколебимого праведника называли тронутым. Те, чьи помыслы коснеют в земных делах, дали ему кличку “Кавсокаливит” [сжигающий хижину], не видя сиявшей в нем божественной благодати Духа36.
