Тем не менее юродская агиография65 как самостоятельный жанр сложилась лишь к рубежу XV–XVI веков, и ориентировалась она на парадигму городского юродства, конкретно – на житие Андрея Царьградского66; от XV века до нас дошло 8 полных списков этого текста и 8 отрывков, от XIV века – 16 полных и 18 отрывков, от XVII века – 34 полных и 27 отрывков67. Причем если изначально, что мы отмечали и выше, Андрей воспринимался как пророк и оттого изображался на иконах Покрова в милоти (ср. с. 196), то чем дальше, тем активнее распространяется другой иконографический тип – полуголый, едва прикрытый материей. Одновременно с процессом переодевания изменяется и прическа юродивого: длинная борода и спускающиеся на плечи волосы уступают место короткой бородке и всклокоченным волосам68. Видимо, на смену иконописного канона повлияла эволюция в восприятии Андрея: из пророка он превратился в собственно юродивого.
Иногда и статус “похаба”, и факт поклонения засвидетельствованы довольно рано – но агиографическая традиция носит поздний характер. Таков случай с московским юродивым Максимом Нагоходцем. О его почитании свидетельствует летопись под 1434 годом: “Ноября 12 день преставился раб Божий Максим, иже Христа ради уродивый, положен бысть у Бориса и Глеба на Варварской улице, за торгом, а погребен бысть неким мужем благоверным Федором Кочкина”69. Канонизация Максима относится к рубежу XV–XVI веков70. Но все легенды о жизни святого и все якобы изрекавшиеся им рифмованные прибаутки, исполненные глубокого смысла, – плод позднейшей фантазии. В “Повести” о перенесении мощей святого в 1568 году71 содержится честное признание: “О святом же житии его и чудесех глаголют мнози, еже была не малая книга написанная, но не вем, како из церкви изгибе или кто у прежде бывших священников взял ради списания”72.
V
“Самый ранний” русский “похаб”, Прокопий Устюжский, является в литературном смысле не предшественником, а подражателем жившего вроде бы гораздо позже него Исидора Твердислова. Именно с этого ростовского святого следует отсчитывать историю русского “похабства”. Основной корпус его жития сложился в 80-х годах XV века, а полная редакция – к началу XVI века73. Зачин, которым открывается житие, “Играа Исидор житие се преиде и небеснаго царствия достиже”74, является подражанием греческим двустишиям; слово “играя” есть, несомненно, аллюзия (или перевод?) греческого παίζων, фигурирующего в византийских юродских житиях75. Хотя в основном тексте святой не называется юродивым, а именуется “блаженным” и превозносится за “Христа ради странствие и премногое терпение”, там все же бегло упоминается, что он “яко урод хождааше”, за что подвергался побоям.
Исидор, скончавшийся, по одним данным, в 1474 году, а по другим – в 1484-м76, был,
яко же поведают неции, от западных убо стран от латинскаго языка от немечьскыа же земля, рождения име и въспитание от славных же и богатых яко же глаголють от местерьска роду бе и възненавидевъ богомерзкую отеческую латыньскую веру възлюби же истинную нашу христианскую православную веру… и риз совлачися вкупе же долу влекущих мудрований и приемлет юродственное еже Христа ради житие буйственно77.
Чужеземное происхождение, с одной стороны, напоминает об Андрее Царьградском, а с другой – производит впечатление подлинного факта78 (по этому “лекалу” позднее были объявлены чужеземцами Прокопий Устюжский и Иоанн Власатый). У Андрея позаимствован и еще целый ряд сюжетных ходов и литературных клише. Однако есть в этом житии и несколько жизнеподобных деталей: одна из них – само прозвище “Твердислов”. Предлагаемое агиографом объяснение (“утверди бо ум и с словом вкупе еже к Богу обеща”79) выглядит искусственным и придумано задним числом. Возможно, “твердислов” – это тот, кто все время твердит какое-нибудь слово80; если это так, то перед нами – единственное внеагиографическое свидетельство восприятия Исидора ростовчанами. Они дразнили его за эхолалию! Вторая достоверная деталь – это хижина Исидора, которую, видимо, автору удалось увидеть лично81:
устраяе же себе блаженный кущу въ хварстии непокровену на месте сусе в граде среди блатца некотораго, иде же святое тело его ныне лежит… не имеаше бо у себе ничтоже въ хижде своей, но токмо едино свое тело и откруг его хврастие и тоже непокровено82.
В остальном же ростовских реалий в житии нет, агиограф создает свой текст не для местных жителей, хотя и пользуется их подсказками, а сразу для общерусского почитания83. В житии отмечены два чуда Исидора: во-первых, он спас тонувшего в бурю купца84, подойдя к его кораблю, “аки по суху” – впоследствии этот подвиг, позаимствованный агиографом из новгородских сказок про Садко, был в свою очередь “одолжен” у него другими юродивыми: Прокопием Устюжским, Василием Блаженным, Симоном Юрьевецким; во-вторых, святой явился однажды в княжеские палаты, где князь готовился пировать с епископом, и
въпроси пити у приставника княжа… приставник же не токмо не даст ему, но и хулными словесы укаряя отгна его, глаголя: отиди безумнии, о юроде, отиди… Святой же отиде радуяся и славя Бога и ничто же зла помышляше в себе. Бог же паче прояви угодника своего: князю убо и с епископом на обед седшим и егда питию время приходит… и ни в едином съсуде что обретшим… Князю приход Исидоров и прошение возвещают, князю же в велице печали и недоумении бывшю по всему граду поискавше святого и не обретают85.
Никаких других примеров юродской провокации в житии нет. Как видим, русский “похаб” с самого начала задирается первым делом к власть имущим (позднее данный эпизод был скопирован для жития Николая Качанова). В случае с Исидором это противостояние носит еще довольно мягкий характер. Если князь с епископом представлены как люди, верящие в святость Исидора, то были в Ростове и горожане, считавшие его симулянтом: это можно вывести из слов агиографа о том, что когда юродивый умер, его тело погребли “неции богообразниви мужи иже веру имуще к блаженному”86 – стало быть, имелись и другие, о которых, впрочем, в житии не упоминается.
Как кажется, цитированный выше литературный текст позволяет заглянуть в затекстовую реальность: ростовчане, не верившие Исидору, сомневались не в его безумии, а в его соответствии хорошо известному юродскому “стандарту”. В дальнейшем эта ориентация на заданный византийский прототип только усиливается: недаром же наделение русских “похабов” греческим, книжным эпитетом “Сал(л)ос” происходит не только в агиографии87, но и в летописях, отражающих речевое обыкновение эпохи (ср.: “Михаила нарицаемаго Саллоса”88; “Никола Салос”89).
Житие Исидора Ростовского сразу получило широкое распространение: оно сохранилось в двух редакциях и семнадцати списках и было включено в официальную агиографическую “энциклопедию” середины XVI века – Великие Минеи Четьи митрополита Макария; сам святой между 1552 и 1563 годом был причислен к общерусскому пантеону. Именно житие Исидора стало образцом для многих последующих житий, прежде всего Прокопия и Иоанна Устюжских.
