Вернее, следует говорить о житиях устюжских “похабов” в обратном порядке: ведь если по житийному сюжету Иоанн (в 1495 году) пришел в Устюг из деревни, чтобы поселиться и юродствовать над гробницей своего предшественника Прокопия, то с точки зрения истории текста житие Иоанна появилось раньше Прокопиева, в 1554 году90.
Иоанн Устюжский с самого начала и воспринимался “похабом”, и изображался полуобнаженным – этот контраст особенно бросается в глаза на тех иконах, где они с Прокопием стоят рядом91. Между прочим, еще в 1630 году в официальном описании города Устюга Прокопий неизменно именуется “праведным” и лишь Иоанн – юродивым92. Спрашивается: кто был чьим “последователем”? Житие Иоанна сочинил устюжанин, сын местного священника, включивший в повествование множество повседневных мелочей. При этом агиограф постоянно оглядывается на классические образцы93: Иоанн залезает на угли в печь, чтобы “подтвердить” свое жанровое происхождение от Симеона Эмесского, бравшего угли руками, а спит на навозе, подобно Андрею Царьградскому. В остальном же, надо признать, святой хоть и ведет себя как городской сумасшедший, однако ничего особенно провокационного не совершает.
VI
Популярность юродства нарастала шаг за шагом: если на иконе первой трети XVI века “Ростовские и избранные московские святые” Исидор Ростовский и Максим Нагоходец нарисованы втрое меньше “обычных” святых, то уже в середине того же столетия они уравниваются с остальными: таковы изображения Исидора и Максима в алтарной апсиде Благовещенского собора Московского Кремля (1547–1551) и на иконе “Трехрядница” (1560-е)94.
О том, что юродство сделалось в XVI веке по-настоящему популярным, можно заключить из “превращения” обычных святых в “похабов”. В самом деле, некоторые жития приобретают мотив юродства героя лишь на поздних этапах эволюции. К примеру, Михаил Клопский, умерший 11 января 1471 года95, вел затворническую жизнь, которая в принципе не очень подходит “похабу”. Однако мода на этот вид святости приводит к тому, что “юродские” черты нарастают у Михаила от более ранних версий его жития к более поздним. Слова “творяся похабъ” появились далеко не сразу96. Только со второй редакции фигурирует и следующий пассаж: “старец… свое смирение являя, отвеща те же речи, яко уродъством казашеся”97. Так позднее были переосмыслены те пассажи из ранней версии жития, где Михаил ведет себя необычно; то, что в конце XV века “прочитывалось” как загадочность, к началу XVI века получило ярлык юродства.
Существует несколько версий рассказа о том, как некто предсказал будущему новгородскому митрополиту Ионе его карьеру. В позднейшем варианте легенды, относящемся к 1528–1531 году, это сделал Михаил Клопский, тогда как в изначальном рассказе самого Ионы, дошедшем в нескольких источниках 1470–1520-х годов, предсказатель остается анонимным. Кстати, уместно привести здесь этот рассказ, ибо в нем впервые в русской традиции происходит отождествление юродивого с прорицателем.
Во един убо от дний детем играющим по вечерни, и абие идяше по улици блажен муж, дети ж устремившеся на него все, начаша метати каменье и сметие на очи его, а мне стоящу на едином месте недвижимо. Он же, оставив детей и притече ко мне, и взял мя за власы да поднял выше собя. И нача звати именем, никакож зная мя… глаголя: “Иванец… быти тебе в Великом Новегороде архиепископом”… По проречению оного уродиваго Христа ради возведен бысть Иона на архиепископство98.
Обратим внимание на то, как по-разному предстает юродивый в прямой речи Ионы, видимо воспроизводящей его реальные детские впечатления, и в авторской ремарке. Именно в итоговой фразе предсказатель назван “юродивым Христа ради”, тогда как мальчику он предстал “блаженным” (без всяких эпитетов) великаном, поднявшим его “выше собя”!
VII
Образ Прокопия Устюжского первоначально был связан с какими-то местными языческими представлениями: недаром уже на самых ранних иконах он изображен с тремя кочергами99–104, а в день памяти Прокопия запрещалось работать на сенокосе, поскольку собранные тогда стога были обречены молненному сожжению105. Видимо, в 1458 году эта странность святого ощущалась еще настолько сильно, что церковь запретила его почитание: “Иереом и диаконом вниде в сердца их лукавый помысл, и не восхотеша они… памяти сотворити блаженному Прокопию… и часовню разориша, и сломаша, и разметаша, написанный же образ подобия его снесоша оттуда”106.
Если Прокопий при последующем развитии традиции “наверстал” свое юродство, то про других “похабов” даже этого сказать нельзя. Выше мы упоминали Аркадия Вяземского (см. с. 198), теперь пришла пора поговорить о нем несколько подробнее. Скудная канва событий его жизни оказывается “размазана” от первой четверти XVI до середины XVII века107. Ничего специально “похабного” мы там не обнаружим, зато найдем много языческого. Святой неизменно молился, стоя на большом камне, который и стал центральной точкой его почитания, а главным занятием Аркадия была борьба со змеями. Провидческое обнаружение юродивым змеи в сосуде с молоком или вином – это мотив, известный со времен Симеона Эмесского (см. с. 90) и обычно приводимый агиографами в объяснение того, почему их герои колотят сосуды. Есть такой сюжет и в жизнеописании Аркадия, но уже тут сквозь клише просвечивает нечто совершенно специфическое: увидев, как ребенок пьет из крынки, в которой свернулся уж, святой произносит: “Да не будет сего гада во граде Вязьме и за тридесет поприщ”, после чего змеи исчезли из города108. Аркадий воскрешает ребенка, умершего от укуса змеи, и заявляет, что ему дана власть “отгонять от города Вязьмы всякий гад”. Очевидно, что святой заместил собою некое местное божество, почитавшееся в виде священного камня и повелевавшее хтоническими силами, в частности змеями109. Из материалов расследования, учиненного церковными властями в 1679–1680 году, становится ясно, что основными пропагандистами Аркадиева культа выступали монахи Спасского “Нижнего” монастыря Вязьмы; именно там святой – для придания ему легитимности – был втихую отождествлен со своим тезкой из Торжка. Но сколь бы подозрительным ни казался этот культ церковному начальству, он имел глубокие корни среди местного населения: когда архимандрит Питирим изъял икону Аркадия и запретил носить ее во время крестных ходов, посадские люди и стрельцы начали бунтовать. Иерарх жаловался в донесении, что жители кричали ему: “Колько-де за икону скорбей терпеть, черви-де на сады и на овощи напали”; в другой раз, угрожая архимандриту смертью, вяземцы говорили: “Прежде-де сего в Вязьме змей не было, а ныне-де в Вязьме змеи появились”110. Этот наивный синкретизм понятен – однако при чем здесь юродство? Можно допустить, что и тут оно было своего рода “ярлыком” нестандартной святости, намекая на сомнительный статус Аркадия.
Еще один “квази-юродивый” – это Иоанн Власатый Милостивый. Его житие очень мало сообщает об обстоятельствах жизни святого: оно начинается его приходом в Ростов неизвестно откуда в 1570/71 году111. Иоанн, “пристанище же не имея нигде, кроме церковных притворов”, приходил иногда к некоей вдовице, а иногда к священнику Всехсвятской церкви Петру “некие ради нужды”. Труднообъяснимой особенностью святого было то, что он день и ночь молился “греческим речением”. Был ли он греком? Одна из рукописей Иоаннова жития утверждает даже: “Святая же его богодухновенная книга псалтырь греческаго письма уставнаго вполдесеть и доднесь на гробе его… верность яко греческия земли бе и по ней всегда и глаголаше и молитвы Господеви творяше”112. В самом деле, до нашего времени сохранилась якобы принадлежавшая Иоанну пергаменная псалтирь – однако вовсе не греческая, а латинская113. Видимо, какой-то иностранец своей чуждостью, “иноприродностью”, бездомностью и “власатостью”, запомнился ростовчанам, а позднее, с разрастанием моды на юродивых, был, без малейших к тому оснований, объявлен таковым.
