В этот день патриарх посадил подле себя за стол нового Салоса, который постоянно ходит голый по улицам. К нему питают великую веру и почитают его свыше всякой меры как святого и добродетельного человека. Имя его Киприан; его называют Человек Божий. Патриарх непрестанно подавал ему пищу собственными руками и поил из серебряных кубков, из которых он сам пил, причем получал последние капли в свой рот, ради освящения, и так до конца трапезы. Мы были удивлены99.
Потомки византийцев явно выразили свое “удивление” Никону – для них юродство было рудиментом враждебной им народной религиозности100. Не иронично ли, что патриарх Макарий Антиохийский, отдаленный преемник Феодора Вальсамона, через шестьсот лет после него должен был вступить в ту же самую борьбу (ср. с. 163–164), но уже не в Константинополе, а в далекой Москве?
Результатом этой борьбы стало удаление Киприана от патриаршего двора, его последующая ссылка и казнь. Юродство, столь сильно не нравившееся грекам, уже по одному этому подходило старообрядцам в качестве “хоругви”101, особенно учитывая его популярность в широких массах. Но это же обстоятельство обрекло юродство на маргинализацию в качестве формы протеста.
Церковь же на Соборе 1666/67 года официально осудила “лжеюродство” в специальном каноне, под который, разумеется, могло попасть любое юродствование. Правило Московского собора лишь отчасти следует соответствующему постановлению собора Трулльского102; в нем хорошо видна и специфика “похабства”:
Кто… от мира отрекшиися и хотяху поругатися мирови, сиречь во юродственном образе жительствовати, яко святыи Андрей и Сумеон, и прочий о Христе юроди, не сице (яко нынешнии) твориша и жительствоваша: не искаша бо они славы от мира. И ниже ходиша по дворам, и полатам вельможных и знакомых103.
Как видим, главной чертой “похабов” Собор назвал вовсе не социальный протест, а, наоборот, приживальство во дворах “знакомых”, то есть знатных особ. Не будем забывать, что даже у Василия Блаженного, главной чертой которого вроде бы являлась, согласно его житиям, полная бездомность, в действительности, как рассказывает Пискаревский летописец, “житие было на Кулишках, у боярыни вдовы, именем у Стефаниды Юрловы”104. Между прочим, официальное почитание этого святого, некогда считавшегося покровителем царской семьи и государевой казны, неуклонно сокращалось в течение всей второй половины XVII века: в 1659 году его память 2 августа перестали праздновать в Успенском соборе Кремля, с 1677-го патриархи перестали служить, как раньше, в церкви Покрова на Рву, а в 1682-м она стала единственным местом, где святой вообще поминался105.
От некоторых “похабов” этой эпохи сохранились яркие, пусть и отрывочные свидетельства. Например, Афанасий (Стахий) Ростовский, умерший до 1690 года, пользовался в городе огромной популярностью. Он пророчествовал, носил вериги (впоследствии в его часовне прихожанам давали поднять две его гири, весом по 65 кг каждая, и железный камзол, весивший еще 24 кг) – и все-таки его жития не существует106–108.
Ношение тяжелых железных вериг стало почти непременным атрибутом юродства в XVII веке. В одном из Синодиков того времени сказано: “Помяни Господи души иже тебе Христа ради труждающихъся во юродство и во обложении тяжкихъ веригъ”109. Собор 1666 года, посвятивший обличению юродства специальное постановление, особо напирает на эту его особенность:
Инии же и в железах скованы… Прежнии преподобные отцы… не сице пребываху… и кто от монахов или отшелник скован в железах труждахуся по Бозе, никому отнюдь сие покаазаша… Нынешнии отшелники и железноноснии претворнии и юроды не по Бозе суть110.
Отцы Собора были правы: византийские юродивые обычно не носили вериг (кроме редких маргинальных случаев, см. с. 170) – однако вериги становились необходимы по мере исчерпания той странной харизмы, которая проистекала из одних только безобразий и хулиганства. Так позднее юродство искало для себя новой легитимации.
Глава 12
Искоренение и неискоренимость юродства
I
Сильный удар по “официальному” юродству нанес Петр Первый, испытывавший личное отвращение к “похабам”. Царь писал:
Из таковых дурней… отечеству… великий вред. Разсуди всяк благоразумный, сколько тысящ в России обретается ленивых таких прошаков… нахальством и лукавым смирением чуждые труды поедают… сочиняют некия безумная и душевредная пения и оная с притворным стенанием пред народом поют и простых невеж еще вящше обезумливают… клевещут на властей высоких и самую власть верховную зле обносят и простой народ к презорству властей преклоняют, сами никаких же христианских должностей касаются, в церковь входить не свое дело быти помышляют, только бы им пред церковью непрестанно вопить. Воистинну нет беззаконнейшаго чина людей1.
Однако почитание юродивых обладало своей инерцией2, да и не до всех “похабов” было легко добраться. Так, голландский путешественник Корнелис де Бруйн в 1708 году нарисовал и описал некоего архангельского юродивого,
слывущего святым между своими соотечественниками. Он… совершенно нагой по стране до самой Вологды, часто появлялся в таком виде на торгах, в церквах и даже во дворе губернатора. Он показался мне… лишенным рассудка… но в то же время я уверен, что единственной целью его было пробавляться в жизни представлением из себя святого… Волоса и борода этого человека сплелись, и он никогда не употреблял гребня3.
Иностранец не замечает противоречий в собственном рассказе: если этот человек безумен, то вряд ли корыстен, а уж коли корыстен, то непонятно, почему после первого сеанса рисования “все мои старания заманить его опять к себе оставались безуспешны, что меня немало удивило, потому что я щедро наградил его в первый его ко мне приход”. Видимо, этот безымянный юродивый строго держался правил игры, неведомой де Бруйну, и пока еще ничего не знал об официальных гонениях на юродство.
Однако давление постоянно нарастало. В “Обещании, чинимом архиереями при поставлении их в сей чин” (1716 г., пункт 6) читаем: “Паки обещаваюся… притворных беснующих, в колтунах, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, но и градскому суду отсылать”4. Даже если юродивый вел себя смирно, он все равно попадал под подозрение властей. Так, 14 марта 1722 года был арестован крестьянин Давыд Костянтинов, и при нем образ Спасителев, кресты медные, вериги да клюка железная…
От них… в тайных делах по розыску большой важности хотя и не показалось, однако же показалось то, что они всю свою жизнь препровождали скитаючись между народом… и от таковых скитающихся не другое что доброе происходит, но токмо пересылка вестей и протчих непотребных дел, под видом якобы простоты их или святости… [Давыду] весьма надлежит быть в монастыре неисходно, чтоб впредь для тунеядства каких соблазнов между мирскими от них не происходило5.
