Юродивый может появиться лишь там, где наличие тела признается некоторой проблемой. С точки же зрения, скажем, буддизма, тело, как и всякая материя, условно. Например, буддийский праведник может с легкостью вынуть собственные внутренности, прополоскать их в реке и вернуть на прежнее место53. Там, где стирается грань между земным и божественным, теряет смысл и юродство.
Глава 14
Западная периферия юродства
I
Скажи, что ты глуп (diс te stultum), – будешь мудр. Но именно скажи и именно в своей душе (sed diс et intus diс). Но если ты возьмешься это говорить, то ни в коем случае не [вздумай делать это] публично (si dicis, noli coram hominibus dicere)1.
Так писал Августин. Западное христианство с самого начала делало упор на смирение и даже самоуничижение. Скажем больше: сознание собственной греховности люди на Западе выражали даже в более острой, нежели на Востоке, форме2. Вот, к примеру, что мы читаем у Амвросия Медиоланского: “Вина плодотворнее, чем невиновность (fructuosior culpa quam innocentia). Невиновность сделала меня дерзким, а вина возвратила в подчиненное положение”3. Чрезмерное покаяние часто вело на Западе к эксцессам, которые были способны шокировать зрителя, например флагеллантству, то есть самобичеванию. Подобная форма аскезы была в целом чужда византийской культуре, видимо, из-за того, что восточному аскету не очень знакомы сомнения в собственной праведности (ср., впрочем, с. 161). Итак, “Запад не соглашался развивать безумие иначе, нежели в рамках покаяния, которое на Востоке было как раз вторично”4.
Запад и Восток по-разному воспринимали праведность. “Латинский” ареал не находил особых достоинств в парадоксальной святости. Если византийский праведник по собственной инициативе, сознательно шел в блудилище, не опасаясь греха, то западный христианин воздерживался от подобной экзотики. Лишь однажды, “во время Диоклетиановых гонений, [Аугсбургский] “епископ Нарцисс вбежал к блуднице Афре, не зная, куда идет”5, и быстро склонил ее к обращению в христианство.
Западный святой мог совершать грехи, включая кровосмешение и отцеубийство6, но лишь до момента своего раскаяния, до того, как на нем почила Божья благодать. Первоначальная порочность призвана была оттенять последующую святость и показывать, что милосердие Создателя не знает границ. Но ни о каком взаимоналожении святости и греха (как в случае с юродством) в западном христианстве не может быть и речи!
Некоторая общность существовала между Византией и Западом в той специфической сфере аскезы, которая состояла в исследовании праведником тех пределов, каких в состоянии достичь его бесстрастие. В Византии подобные эксперименты проделывали многие (ср. с. 136–137). На Западе это явление также имело место и называлось “синейсактизм”. Его практиковали шотландский подвижник Кентигерн (V в.), шерборнский епископ Альдхельм (ум. 709) и другие, в основном ирландские, аскеты7. Гиральд Кембрийский пишет, что Альдхельм “целыми ночами лежал, имея с обоих боков по девушке, чтобы подвергнуться поношению от людей и получить в будущем более обильное воздаяние от Бога, которому известны его скромность и воздержанность”8. Впрочем, этот же автор осуждает подобные эксцессы.
Так же и еще более яростно корили современники Робера д’Арбрисселя за его опыты по проверке своего бесстрастия9: его обвиняли в самонадеянности, но главное – во введении окружающих в соблазн. Тут кроется еще одно важное отличие Запада от Востока: византийцы в целом считали, что эксперименты по преодолению похоти путем искушения вредны потому, что Дьявол обязательно победит, а значит, душе самого экспериментатора будет нанесен громадный ущерб. Средневековые латинские моралисты также учили, что нужно не сражаться с искушениями, а избегать их10, но в синейсактизме их беспокоит социальный ущерб. “Мудрый не возмутит общественных нравов”, – наставительно замечает Марбод Реннский (XI–XII вв.).
II
Западное христианство вплоть до зрелого Средневековья оставалось в теснейшем общении с восточным, и одним из результатов было то, что на латынь переводили греческие легенды о юродивых11. На Западе по этому образцу был создан ряд собственных легенд о “тайных слугах Господа” (ср. с. 45): например, “фаблио об Аквилейском судье”12, история “Благочестивый мясник, или сосед по раю”13 и др. Некоторые из этих легенд являются простыми переводами византийских, подчас не сохранившихся14–15, но другие свидетельствуют о работе с греческим материалом.
В одной повествуется о том, как некий священник за грехи был отлучен от церкви. Ему открылось, что прощение он может получить лишь у египетского отшельника. Но когда прóклятый добрался паломником до Египта, старец заявил, что снять отлучение не в его силах.
[Впрочем,] через три дня он вспомнил о некоем блаженном муже из Александрии [курсив мой. – С. И.], который счел глупостью мудрость мира сего и удостоился таких заслуг у… Девы Марии, что смог бы помочь в беде этому человеку… “Ступай в Александрию… и там ищи дурака (stultum)”. Грешник… сказал: “Мудрецы и учителя народа не смогли… дать мне совет, а дурак, который не в силах подумать о спасении собственной души, даст совет мне?”16
Пустынник объяснил грешнику, что глупость Христа ради выше земной мудрости, и тот, отправившись в Александрию, принялся разыскивать “дурака”. Наконец он нашел “человека Божия в облике и одеянии несчастного безумца (insensati… hominis). Многие бежали за ним и плевали в него… А был он некогда человеком знатным и весьма богатым”17. Родители оставили в наследство ему всю “провинцию Александрию”, но он роздал богатства нищим и отправился в египетскую пустыню к тому самому отшельнику, о котором шла речь выше, дабы получить духовное наставление. Анахорет посоветовал ему следующее:
“Коль скоро мудрость мира сего есть глупость пред Господом, возвращайся восвояси и стань там неузнаваем для близких”… Сколько зла, сколько насмешек претерпел сей муж не только от чужаков, но и от собственных домашних и даже родственников, невозможно и рассказать… Все, что оставалось у него от еды, он тайно распределял среди нуждающихся. А по вечерам он выходил из города и направлялся в дом некоей вдовы, своей дальней родственницы. Там он брал светильник и шел в церковь святой Богородицы Марии, заброшенную горожанами по причине ее ветхости18, и проводил там целые ночи в песнопениях и хвалах духовных. Проклятый, когда стемнело, пошел за [юродивым], держась на почтительном расстоянии, и дошел до церкви. В течение долгого времени грешник наблюдал, как он молится, и, решив, что это тот самый человек, о котором говорил старец… пал пред ним ниц и стал лобызать его стопы19.
По просьбе грешника юродивый заступился за него перед Богородицей, и она сняла проклятие. Святой предупредил, чтобы прощенный никому не рассказывал о происшедшем вплоть до его смерти, которая и случилась через неделю20.
