Эта легенда стала весьма популярна на Западе. Уже в начале XIII века она была переведена на старофранцузский язык монахом Готье де Куанси21, а в XIV веке текст Готье лег в основу22 одного из сюжетов в составе мистерий “Чудеса Богородицы”23. Хотя греческий оригинал легенды до нас не дошел, нет ни малейших оснований сомневаться, что в ней было использовано какое-то византийское житие. Об этом говорит не только место действия, но и хорошо знакомый нам сюжетный рисунок. Западной инновацией могла быть фигура самого прóклятого (ср. с. 211).
Другая латинская легенда, также не имеющая греческого прототипа и также привязанная к Египту, – это сказание “Дурак”24. В нем повествуется о том, как три клирика одной египетской церкви уходят странствовать: один, Dieudonné (видимо, перевод греческого имени Феодот), – в Антиохию, второй, Bonifacius (греческое Евпраксий?), – в Иерусалим, а третий, Felix (Евтихий?), – на Запад. В дальнейшем рассказ ведется лишь об этом последнем. Он приходит в город Безансон25, где начинает прикидываться безумцем, специально напрашиваясь на преследования толпы. Впрочем, со временем про него начинают поговаривать, что он притворный сумасшедший и подлинный святой. Чтобы избавиться от поклонения, Феликс уходит в монастырь26.
Обе эти легенды свидетельствуют, что в народно-религиозном сознании Запада юродство воспринималось как весьма действенная и несколько экзотичная форма восточной святости27. Впрочем, даже здесь сказывается и некоторое весьма существенное различие между восточным и западным восприятием этого института: если византийские святые чаще заканчивают жизнь в городе, подвизаясь в юродстве, то Феликс, начав путь святости юродством, потом все-таки принимает постриг 28.
Колоссальным успехом на Западе пользовалось еще одно, достоверно византийское житие – легенда об Алексии Человеке Божьем. Мы уже говорили, сколь популярна была она в православном ареале (см. с. 70, 192). В 977 году архиепископ Сергий Дамасский, бежав в Рим, видимо, принес с собой и житие Алексия, которое вскоре было переведено на латынь и широко распространилось по всей Европе. Его изводы известны на множестве языков, от староиспанского до старочешского29. Однако Запад заострил как раз противоположный юродству “край” легенды – не момент возвращения, а момент ухода30. На Западе легенда служила идеалам добровольной бедности и странничества31, а также безбрачия32, но отнюдь не юродства.
III
До сих пор мы говорили о легендах, заимствованных латинским миром у православного. Посмотрим теперь, что Запад создал своего. Оказывается, что в сфере массовых представлений здесь существует значительное отличие от Востока. Весьма красноречивой представляется этимология романского слова crétin. В современном французском языке оно означает “слабоумный”, но восходит при этом к латинскому christianus33. Следует ли из такого развития семантики, что истинным христианином считался безумец? Никоим образом. Дело в том, что если в Провансе и в Альпах этим эвфемизмом действительно обозначались идиоты, то в Гаскони с XI по XV век он же прилагался к прокаженным34. Тем самым импликация здесь состояла отнюдь не в том, что только сумасшедший может достичь истинных глубин христианства, а в том, что даже сумасшедший (или, соответственно, прокаженный) является все-таки христианином и как таковой заслуживает сочувствия.
Если в византийском фольклоре “дурак” – фигура позитивная, то в западном – отрицательная. Даже такой специфический фольклорный персонаж, как “умный дурак” вроде Маркольфа или Уленшпигеля, совершенно не напоминает восточного юродивого, скорее уж шута, столь популярного в Европе35. Шут своими проделками высмеивал недостаточность благочестия, а юродивый – благочестие как таковое, в земном его понимании.
На первый взгляд “юродской” можно считать весьма знаменитую легенду о Робере-Дьяволе. Изложим ее сюжет так, как он представлен в латиноязычном сочинении Этьена де Бурбона (XIII в.).
Одна бездетная герцогиня дала обет посвятить сына Дьяволу, если тот поможет ей родить. После этого она действительно произвела на свет сына Робера, ставшего невероятным злодеем. Совершив множество убийств, он узнает от матери о тайне своего рождения и, ужаснувшись, решает как-нибудь искупить страшное проклятие. Робер отправляется к папе в Рим, но тот отказывается отпустить ему грехи и посылает к анахорету, который повелевает,
чтобы он прикинулся сумасшедшим (fatuum se faceret) и терпеливо сносил все обиды, какие будут ему причинять дети и прочие, чтобы спал вместе с собаками и ел только то, что отнимет у них… Остриженный пустынником на манер сумасшедшего, он вошел в царственный град, преследуемый мальчишками… Спать он желал только с собаками под лестницей, где проводил ночи в рыданиях и молитвах36.
Так Робер прожил десять лет. Когда на Рим напали турки, он опять облачился в доспехи и свершал воинские подвиги. В конце концов его инкогнито было раскрыто, и император предложил ему руку своей дочери, но Робер отказался и стал паломником.
Эта легенда также известна во многих версиях на разных языках: старофранцузском, староанглийском, немецком, испанском, итальянском37. Задолго до того, как она превратилась в куртуазный роман и получила агиографическую обработку, это был общеевропейский фольклорный сюжет о “Шелудивом”, или “Златовласе”38. Герой сказки бежит из дома, скрывает свои золотые волосы и прикидывается дураком, но все это из соображений безопасности39. Мотив покаяния появился позднее, на стадии христианской переработки40. Хотя существование византийских прототипов легенды исключено41, некоторые ее детали поразительно напоминают жития юродивых: например, Робер ночует вместе с собаками – совсем как Андрей Царьградский. Хрестоматийным для всех “юродских” житий является мотив унижений и побоев со стороны городских мальчишек.
Является ли Робер-Дьявол юродивым? Ни в коем случае! Как это вообще характерно для западного Средневековья в противоположность восточному, он нарушает приличия и напрашивается на унижения от сознания собственной греховности, а не греховности окружающего мира. Робер-Дьявол бесконечно далек от православных юродивых: они тем сильнее провоцируют поношения, чем ослепительнее в них блеск добродетели – его-то и нужно скрывать от посторонних глаз. Полученные юродивым побои и оскорбления в византийской литературе не представлены как непосредственное продолжение его внутренней неудовлетворенности собой; наоборот, к юродству приступают лишь в состоянии абсолютного совершенства (единственное исключение здесь – Марк Лошадник, ср. с. 79, тогда как Иерофей из жития Симеона Нового Богослова – опять-таки выходец с Запада, см. с. 134). Юродивые заботятся (каким способом – другой вопрос) о чужих душах, Робер-Дьявол – о своей собственной.
До сих пор мы говорили о фигурах светских или, по крайней мере, полурелигиозных. Обратимся теперь к официальной латинской агиографии. Может быть, там мы наконец найдем “настоящих” юродивых? Но сперва следует подчеркнуть, что весьма популярный в католическом мире (особенно начиная с XI века) мотив “святой простоты” никоим образом не напоминает юродства: “простец” может вести себя необычно, но эта его нестандартность проистекает от простодушия, тогда как юродивый – какой угодно, только не простодушный42.
