Многие исследователи настаивают на том, что юродство было известно и западному христианству43. Действительно, некоторые фигуры католического синаксаря теми или иными чертами напоминают юродивых. Но практически единственный обнаруженный нами чистый случай западного юродства – это житие (BHL, 8371) Ульфии Девы (VIII в.).
Она изображала помешательство рассудка (fingit mentis amentiam)… и бегала туда-сюда с бледным от поста лицом, с непокрытою головой и распущенными, рассыпанными по плечам волосами, словно безумная (velut amens), дабы хоть этим вызывающим насмешки лицедейством (ludo contemptibili) обезобразить по возможности свою красоту и отвратить от себя тех, кто испытывал к ней плотское вожделение44.
В X веке св. Ромуальд (BHL, 7324) “стремился вызвать недовольство и считал себя великим, когда… мог обращать на себя оскорбления”45. Позднее он переключил свою энергию на миссионерство. Осознание безмерности собственных грехов толкало на странные поступки таких святых, как Петр Урсеол (ум. 987) во Франции или Хеймрад (ум. 1019) в Германии46, но и в их случае это носило разовый характер. Главным же препятствием для возникновения юродства на Западе служила своего рода “социальная ответственность” тамошних святых. Например, когда бельгийская праведница Беатриса Назаретская задумалась (в 1232 году), не “начать ли ей симулировать безумие (semetipsam insanam fingere)”, но из робости обратилась за советом к своему духовному наставнику Генриху, он запретил ей это на том основании, что подобная аскеза послужит “не столько твоему, сколько ближних твоих греху и [душевному] вреду” (non tam in tuum quam in proximorum gravamen et dampnum)”, и святая тотчас отказалась от замысла47.
IV
Теперь перейдем к другим, более знаменитым святым, в которых можно подозревать юродство. Зачинателем целого направления западной святости стал Франциск Ассизский (1181–1226), который однажды
вошел в кафедральный собор с веревкой на шее, голый, в одной набедренной повязке и велел тащить себя на глазах у всех к тому камню, у которого обычно ставили преступников, подлежащих наказанию. Сев на него, он, трясясь, как больной в лихорадке… начал проповедовать… Он уверял, что является человеком плотских страстей и обжорой, что его все должны презирать… Присутствующие дивились на столь великое зрелище. Поскольку они уже познали воздержанность этого человека, их пронзило благоговение. Они заявляли, что смирение подобного рода должно быть предметом более восхищения, нежели подражания (magis admirabilem, quam imitabilem). Такое поведение представлялось скорее знамением, на манер библейского пророчествования, чем примером [для других]… Франциск часто и во множестве проделывал подобные вещи48.
Как-то Франциск предложил своему другу Руффино отправиться с проповедью в город Асцези, но тот отказывался, говоря: “Я простец и неуч (sono simplici e idiota)”. Рассердившись, Франциск повторил приказание, но добавил к нему еще одно: проповедовать надо голым, в одной набедренной повязке. Именно в таком виде и явился Руффино в церковь. Люди смеялись, говорили, что францисканцы рехнулись от покаяния (costoro fanno tanta penitenzia, che diventano stolti e furi di sé). Между тем Франциск, испытывая угрызения совести, сам пришел в ту же церковь голым и встал рядом с Руффино. Прихожане восчувствовали к их подвигу, и они удалились восвояси, показав всем, “как полезно презирать мир (dispregiare il mondo)”49. Впоследствии также ходил голым по городу и вызывал насмешки как безумец (fuori del senno) другой францисканец – Гинепр50. Все это напоминает юродство лишь весьма поверхностно. Во-первых, Франциск страдает, представляя себе, что над Руффино смеются, “словно над сумасшедшим (come uno pazzo)”, а настоящего юродивого это обстоятельство могло бы лишь порадовать. Во-вторых, францисканцы не были “людьми ниоткуда”, и их экстравагантный поступок воспринимался окружающими как закономерное продолжение предыдущей аскезы, то есть как изначально знаковое поведение – в отношении их не было того элемента сомнения (святой или безумец?), без которого немыслимо юродство. В-третьих, сам характер религиозной атмосферы на латинском Западе делал “игру” более приемлемой: “Юродство” Франциска заслужило ему прозвание “скомороха Господня”, непредставимое для восточной набожности”51.
Но все же главное отличие францисканца от юродивого – в социальной активности. Пусть в конце жизни сам Франциск и ужаснулся той формализации, которой его последователи подвергли правила созданной им общины, – никуда не уйти от того факта, что именно он основал орден францисканцев. Юродивый же по определению не может ничего создать в сфере социального.
После Франциска в Центральной Италии возникает своего рода традиция “юродствования”. Ближе всех подошел к юродству Джакопоне да Тоди (1230–1306)52. Сперва он творил безобразия в собственном доме, заставляя родных краснеть за себя53, а потом, уйдя в 1278 году в монастырь, продолжал в том же духе. Приведем один пример его провокации: он специально держал в своей келье кусок мяса, пока тот не стал гнить, испуская чудовищное зловоние. Когда источник запаха нашли, разъяренные монахи засунули Джакопоне в уборную, крича, что если он любит вонь, то его место там. Святой же испытывал счастье от претерпеваемых унижений54. Тут все один к одному напоминает ранневизантийские юродские жития55. И все же есть одно важнейшее отличие! Эта эскапада, как сказано в легенде, была предпринята Джакопоне для того, чтобы избавиться от греховного желания поесть мяса. Таким образом, и здесь святой юродствует от сознания своего несовершенства56 – в Византии же, повторим еще раз, все было как раз наоборот.
Неподалеку от Тоди, в городке Фолиньо, вскоре после Джакопоне также помешался и облачился в рубище другой отпрыск богатых родителей, Пьетро Криши57 (ок. 1243–1323). “Все считали его словно безумным (ab omnibus quasi fatuus putaretur)”58, а Дьявол, явившись к Пьетро, предложил ему отказаться от своей аскезы на том основании, что “ты обвиняешься, и заслуженно, в сумасбродстве (fatuus (et merito)… appellaris)”59. Однако ни о каких агрессивных проявлениях житие святого (от которого, впрочем, сохранилась лишь малая часть) не сообщает, живописуя только его нищенство и странничество; тем не менее церковная инквизиция заинтересовалась экстравагантным аскетом и обвинила его в ереси; святой, дважды подвергнутый допросам, сумел доказать свою невиновность60.
Казалось бы, довольно близко подошел к тому, что мы в данной работе понимаем под юродством, итальянский святой (BHL, 4384–4386) Джованни Коломбини61 (1300–1367). Он был из богатой и знатной семьи города Сиена. Перескажем житие этого святого чуть подробнее, чтобы дать представление обо всем этом феномене итальянской агиографии. “Будучи выше всего преходящего, он протянул руку к вещам странным и необычным (fortia et insolita), которые подсказывал ему действовавший внутри него Дух”62.
