Он жаждал быть для всех посмешищем и если бы захотел следовать велению души, то отправился бы бродить по деревням – голый, презираемый, заляпанный грязью, как выглядят безумцы (insanus). Однако эту страсть к унижению побороли любовь и [забота] о пользе ближних71.
Часто в научной литературе объявляют юродивым Филиппо Нери (1515–1595). Действительно, этот человек был знаменит множеством скандальных поступков: он пил вино на глазах у всех; носил одежду наизнанку; ходил по Риму с собакой на цепи (тогда это воспринималось как безумие); плясал перед кардиналом; своих учеников заставлял провоцировать поношения и т. д. Но все это было для Филиппо сознательно выбранной позой: он читал житие Коломбини (а также, возможно, переводные жития византийских юродивых72), сочинения Джакопоне да Тоди73. Его можно назвать скорее оригиналом и парадоксалистом74, нежели юродивым; главное свойство Нери современники определяли как festivitâ (веселость), тогда как юмор юродивого мрачен. Гёте писал: “В Филиппо Нери можно видеть попытку сделаться благочестивым и даже святым, не подчиняясь единовластию папы римского”75. На первый взгляд это такой же бунт против монополии церкви на святость, какой учиняет и юродивый, но в действительности мы имеем здесь дело с двумя принципиально разными явлениями: для юродивого церковь слишком терпима к слабостям мира – для Нери она слишком ригидна. В сущности, эта фигура знаменует собою проникновение духа Реформации в Италию76.
Говоря о случаях “юродства” на Западе, мы не включаем в рассмотрение адептов многочисленных сект77: в их поведении, как и в поведении мессалиан (ср. с. 143, 145), могло быть много “юродского”, но при этом, как уже было сказано, сами еретики считали себя единственными правоверными.
V
Притом что реально “практикующих” юродивых на Западе было немного, идейных защитников “отклоняющегося поведения” нашлось там куда больше, чем в Византии. Как мы уже знаем и по православному, и по мусульманскому опыту, больше всего напоминали юродивых своими декларациями мистики78. Так это было и в католицизме. Например, Бернар Клервоский (1090–1153) призывал христиан быть “жонглерами Господа” (joculatores Domini)79, он подбадривал:
Хороша та игра, которая доставляет людям достойное смеха зрелище (ridiculum… spectaculum praebet), на манер шутов и жоглеров (ioculatorum et saltatorum), которые вниз головой, задрав ноги кверху, стоят на руках вопреки человеческому обыкновению и так привлекают к себе все взоры… В эту чистую и благочестивую игру играл тот, кто сказал: “Мы стали позорищем для ангелов и людей” (1 Кор. 4:9). Поиграем же в нее и мы, чтобы над нами посмеялись, сбили с толку, унизили (illudamur, confundamur, humiliemur)80.
Казалось бы, все то же самое мог бы сказать и Симеон Эмесский, если бы вдруг из литературного персонажа превратился в теоретика юродства. Даже цитата из Послания к Коринфянам выбрана та, что предшествует знаменитым словам о “безумных Христа ради”. Однако ни Симеон, ни Андрей не выступали с развернутыми апологиями – лишь Савва Новый одновременно и юродствует, и обосновывает свое поведение. Про Бернара же есть все основания полагать, что сам он на руках ходить не умел.
Позднее Средневековье знало многих богословов, которые в пику схоластике поднимали на щит концепцию безумия как способа непосредственного контакта с Богом. Наиболее характерный пример – теологи, принадлежавшие к направлению devotio moderna (М. Экхарт, И. Таулер и др.). Иногда их действительно уподобляют юродивым81, но вряд ли для этого есть основания. Умозрительная скандальность не обязательно связана с реальным дебошем. Философы вроде Фомы Кемпийского или Николая Кузанского (XV в.) заново возрождали в Европе интерес к учению апостола Павла о Божьей глупости. Результатом этого явилась и знаменитая “Похвала глупости” Эразма Роттердамского82. Но к юродству все это не имело никакого отношения. Также нельзя считать юродивым и французского иезуита XVII века Ж.-Ж. Сурэна, хотя его именуют так некоторые исследователи83, – слишком много в нем было как подлинного безумия, так и подлинного самобичевания.
Католическое Средневековье, вплотную подойдя к парадигме юродства, тем не менее не создало ее в тех параметрах, в которых это удалось Средневековью византийскому. Как правильно заметил Жан-Мари Фритц, “дурак Божий так никогда и не сумел акклиматизироваться под небом Запада: тот его не принял” (le fou de Dieu n’a jamais pu s’acclimater sous le ciel de l’Occident: il n’a pas été accepté)84.
Для настоящего юродивого европейский святой, с одной стороны, чересчур психологичен, а с другой – слишком социален.
Заключение
I
В ответ на просьбу Пушкина прислать ему биографию Большого Колпака для работы над “Борисом Годуновым” Петр Вяземский написал 6 сентября 1825 года: “Карамзин говорит, что ты в колпаке немного найдешь пищи, то есть, вшей. Все юродивые похожи!”1 Допустим, ироническое замечание насчет вшей принадлежит зубоскалу Вяземскому – но прав ли был Карамзин? В самом ли деле все юродивые похожи?
Безумный человек, предоставленный самому себе, действительно “внекультурен”. Однако культура, в чьей смыслопорождающей толще вынашивается понятие юродства, подмечает и наделяет смыслом лишь те черты безумного поведения, которые ей концептуально подходят, и игнорирует все другие. Каждое общество рекрутирует себе в прокуроры такого сумасшедшего, который отвечает именно его неосознанным потребностям, именно его невербализуемому чувству вины. Византийская культура была совсем непохожа на древнерусскую, и, соответственно, различаются их типы юродства.
Сравним для примера двух “корифеев” – Симеона Эмесского и Василия Блаженного. Уровень юродской агрессии у обоих одинаков, и именно в силу этой причины особенно бросаются в глаза различия между византийским и русским способами юродствования. Во-первых, Симеон симулирует сексуальную агрессию, а Василий никогда этого себе не позволяет. Почему? В Византии половая сфера, несмотря на все проклятия христианских моралистов, сохраняла остатки античной свободы2; публичные дома оставались в христианской Империи законными учреждениями (бордели в Константинополе, согласно городскому преданию, открылись по приказу императора Константина Великого); власть, хоть и впадала периодами в ригористический раж, все-таки молчаливо исходила из того, что христианские принципы не обязательно должны воплощаться в реальную жизнь буквально. Вот эта точка компромисса и была безошибочно отыскана “юродским чутьем” культуры: сексуальные эскапады византийского юродивого “прочитывались” его современниками как доведение до абсурда – и тем самым как демонстрация абсурдности – терпимого подхода к сексу. На Руси же ситуация была иной: с одной стороны, жизнь, регулируемая “Домостроем”, не признавала никакой сексуальной свободы, а государство не дозволяло проституции; с другой же – низовая жизнь вообще не была скована ограничениями. Например, Симеон Эмесский, окажись он в Москве до середины XVI века, не смог бы отправиться в женскую баню, поскольку все бани были общими (в XVIII веке, с ростом общественной стыдливости, русским “похабам” также стали приписывать банные подвиги, ср.: РНБ. QI, № 574, л. 11). Он никого не смутил бы непристойными жестами – принятая среди московитов бытовая раскованность вызывала изумление у иностранных путешественников. Провокация “похаба” здесь никого бы не спровоцировала.
