Исходя из этого может показаться, что все, что нам требуется для аналитического подхода к пространственной форме, — это некоторое усовершенствование евклидовой геометрии. Но такового пока нет; мы еще не разработали адекватных методов, чтобы делать обобщения относительно фигур, конфигураций и форм, например, на таких вот евклидовых поверхностях… Но даже если такой прогресс был бы достигнут, наши проблемы остались бы все равно далеки от простого решения, потому что социальное пространство не изоморфно физическому. Здесь кое-что очень важное мы можем почерпнуть из истории физики. Мы не можем ожидать, что один вид геометрии, подходящий для анализа одного процесса, будет адекватен и в отношении другого процесса. Выбор подходящей геометрии — это по сути эмпирическая проблема, и тут мы должны продемонстрировать (либо путем удачного применения, либо путем изучения структурного изоморфизма), как определенные виды опыта восприятия могут быть адекватно отображены в определенной геометрии. В общем, философы пространства говорят нам, что мы не можем выбрать подходящую геометрию, не обращая внимания на процесс, потому как именно процесс определяет природу системы координат, которую мы должны использовать для его анализа (Reichenbach, 1958, 6). Этот вывод, я надеюсь, может быть перенесен в неизменном состоянии на социальную сферу. Каждая форма социальной деятельности определяет пространство; нет доказательств тому, что эти пространства — евклидовы, или даже тому, что они хоть как-то похожи друг на друга. На этом основывается географическая концепция социально-экономического пространства, психологическая и антропологическая концепция «личного пространства» и т. д. Поэтому, если мы хотим понять пространственную форму города, нам необходимо прежде всего создать адекватную философию социального пространства. Поскольку мы можем понять социальное пространство только в соотношении с осуществляемой в нем социальной деятельностью, у нас нет другого пути, кроме как пытаться интегрировать социологическое и географическое воображения.
Создание философии социального пространства будет непростым, так как нам потребуется гораздо больше знаний о процессах, происходящих в сфере восприятия пространственного опыта. Мы очень мало знаем, например, о том, как именно определенный художник или архитектор преображает пространство для передачи эстетического опыта. Мы знаем, что часто ему (ей) это удается (или наоборот), но мы едва ли можем объяснить как. Мы знаем, что принципы, по которым архитектор трансформирует пространство, весьма отличны от тех, что использует инженер. Хорошая архитектура, по-видимому, воплощает два набора принципов пространственной организации — один набор необходим, чтобы созданная структура не нарушала физические законы, а второй — для облегчения передачи эстетического опыта. Физические принципы не вызывают вопросов — они вписываются в евклидову геометрию и легко поддаются аналитической обработке. С эстетическими принципами дело обстоит гораздо сложнее. Лангер предлагает интересную отправную точку для развития теории пространства в искусстве. Она предполагает, что «пространство, в котором мы живем и действуем, — это совсем не то пространство, которое существует в искусстве», поскольку пространство нашего физического существования — это система отношений, в то время как пространство искусства — это пространство, созданное из форм, цветов и т. п. (Langer, 1953, 72). Таким образом, визуальное пространство, задаваемое картиной, по сути своей является иллюзией… «подобно пространству „за“ поверхностью зеркала, это то, что физики называют „виртуальным пространством“ — недосягаемый образ. Это виртуальное пространство — базовая иллюзия пластических искусств». Далее Лангер (с. 93) применяет эту концепцию к архитектуре. Архитектура определенно имеет практическую функцию, и это также определяет и распределяет пространственные единицы, создавая реальные пространственные отношения, означающие для нас пространство, в котором мы живем и двигаемся. Но тем не менее «архитектура — это пластическое искусство, и его успех всегда заключается прежде всего в создании (бессознательном и неизбежном) иллюзии: что-то из мира чистого воображения или идей преобразуется в визуальное впечатление».
Что же это такое, что мы преобразуем в визуальное впечатление? Архитектура, предполагает Лангер, — это этническая среда — «физически присутствующая человеческая среда, которая выражает характерные функциональные ритмические схемы, создающие культуру». Другими словами, оформление пространства, которое происходит в архитектуре и, соответственно, в городе, — это символика нашей культуры, символика существующего социального порядка, символика наших надежд, наших потребностей и наших страхов. Поэтому, если перед нами стоит задача оценить пространственную форму города, мы должны каким-то образом понять ее творческий смысл наравне с простыми физическими характеристиками.
Важный принцип искусства и архитектуры — манипуляция пространственной формой ради передачи различных символических значений. До недавнего времени наши попытки научно изучать этот процесс были безуспешны. Появляется все больше работ, посвященных психологическим аспектам искусства, растет осознание потребности понять, как рукотворная среда наполняется определенными смыслами для ее обитателей. Интерьеры зданий, например, часто говорят нам многое о природе социального порядка и природе социальных процессов, которые, как предполагается, должны в этих зданиях происходить. Архитектура средневековой церкви может много рассказать нам о природе социальной иерархии, просто через пространственное расположение различных индивидов по отношению к главному композиционному центру. Не случайно, что те, кто стоял на хорах, казались как-то ближе к Богу (и поэтому более привилегированными), чем те, кто толпился в нефе. Соммер (Sommer, 1969) расширил этот принцип и попытался показать, как разные виды пространственного дизайна в широком диапазоне контекстов могут воздействовать на человеческое поведение и системы деятельности. Эта работа только началась, но, возможно, пройдет не так много времени, как будут разработаны некоторые принципы, подходящие для понимания той роли, которую играет пространственный символизм в определении человеческого поведения. Вероятно, те же принципы могут быть применены в более общем масштабе. Леви-Стросс (Леви-Стросс, 2001)показал, как пространственная планировка целой деревни в примитивной культуре может отражать в деталях мифологию людей и социальные отношения между разными группами населения. Планировка типичной деревни XVIII века в Англии дает нам множество подсказок относительно существовавшего тогда социального порядка с его двумя источниками власти — церковью и дворянством. Ловенталь и Принс (Lowenthal and Prince, 1964) также заметили, как каждая эпоха формирует свою собственную окружающую среду, которая отражала бы существующие на тот момент социальные нормы. Город в целом, даже его современная аморфная версия, все еще обладает этим символическим качеством. Не случайно церковные шпили и колокольни парят над Оксфордом (город строился в годы владычества церкви), в то время как эра монопольного капитализма подарила человечеству здания компании «Крайслер» и «Чейз-Манхэттен-банка», которые нависают над Манхэттеном. Это грубоватые примеры, и взаимодействия между пространственной формой, символическим значением и пространственным поведением, вероятно, более сложные. Важно, чтобы мы понимали эти взаимодействия, если не собираемся (процитирую опять Уэббера) «реконструировать когда-то спланированные городские формы, соответствующие социальной структуре прошлых эпох». Основная мысль, которую я стремлюсь здесь донести, — если мы хотим понять пространственную форму, мы должны сначала исследовать символические качества этой формы. Как это можно сделать?
