Город как запечатленная в застройке форма и урбанизм как образ жизни должны рассматриваться отдельно друг от друга, поскольку они разделились в реальности. Когда-то они были синонимами, но те времена прошли. Мы можем проследить первые признаки этого разделения в прошлых эпохах, но только с индустриализацией и внедрением рыночного обмена во все секторы и сферы антагонизм между городом и деревней был наконец преодолен. Город, пригород и сельская местность теперь вовлечены в городской процесс. Урбанизация сельской местности, конечно, не завершена, и наш ответ на тезис Лефевра будет зависеть отчасти от того, идет ли речь о Колумбии, Китае, Франции, США или каком-то другом государстве. Но по мере того как давнишнее противоречие между городом и деревней начинает играть все более скромную роль, в самом сердце процесса урбанизации возникает новый антагонизм. На глобальном уровне мы видим конфликт между метрополисными центрами мира и отстающими странами (см. гл. 6). На местном уровне мы видим наплыв сельских проблем в города: в США центры городов наводняются черными из деревень и белыми из Аппалачей, в большинстве стран третьего мира исход из сельских районов приводит к формированию нестабильного «люмпен-пролетариата» (как называет их Фанон), который обычно селится в трущобах вокруг крупных городов. Городская бедность — это в большинстве случаев изначально сельская бедность, принявшая в городской системе другую форму. И тут нам приходится согласиться с мыслью Лефевра о том, что урбанизация сельской местности отзывается рурализацией города.
Новые антагонизмы возникают также вследствие изменения масштабов и плотности городской организации. Становится все труднее поддерживать границу между общественным и частным, особенно когда в действие вступают те внешние эффекты, которые мы обсуждали в главе 2. Традиционные концепции прав собственности кажутся больше не работающими и должны дополняться выделением прав коллективной собственности путем политической организации пространства. Антагонизм между центром города и пригородами становится основной темой в американской политике (см., опять же, гл. 2). Трудность различения общественного и частного (являющаяся следствием городской организации) ведет к необходимости более активного правительственного вмешательства. Древний способ экономической интеграции — перераспределение — приобретает новую форму, соответствующую новым обстоятельствам. Поскольку правительство в принципе подлежит демократическому контролю, социальные отношения, управляющие производством и перераспределением, должны быть основательно реорганизованы (как это происходит, например, в государствах всеобщего благосостояния). И поскольку эти новые отношения вступают в конфликт с организационными требованиями производства, усиливается давно существующее противоречие. Все эти антагонизмы (и многие другие) отчасти приобретают структурированный характер благодаря процессу урбанизации.
Это предполагает также, что урбанизм становится менее однородным. Структуры растут и развиваются внутри городского процесса. Меновая стоимость свела все к общему знаменателю (см. гл. 5), но возникли другие, более гибкие критерии для структурирования различий в городском пространстве. Как пишет Лефевр, индустриальное общество гомогенизирует, а городское общество дифференцирует (Lefebvre, 1970, 169). Мощные силы, производящие культурное разнообразие и территориальную дифференциацию в городской системе, подробно анализировались нами в главе 2. Понятие «одномерного человека» (Маркузе), живущего в «городском пространстве не-мест» (Мелвин Уэббер), однозначно отметается в этой главе, и здесь я полностью на стороне Лефевра.
Важным моментом в этом общем процессе дифференциации является то, что основным принципом географической организации становится замена эффективного пространства созданным пространством. В доиндустриальную эпоху естественные различия в доступности ресурсов и природной среде формировали основу географической дифференциации. Эффективное пространство возникало из экологической дифференциации путем организации потока товаров и услуг с территорий, где было предложение, на территории, где был спрос — потоки, которые позволяли накапливать прибавочный продукт в городских поселениях. В регионах и отдельных местечках развивались своеобразные жизненные уклады, а ландшафт формировался под влиянием тщательно выстроенных симбиотических взаимоотношений между социальной деятельностью и органической природой. Индустриализация обладала достаточной мощью, чтобы изменить это положение вещей. Урбанизация деревни, открыв двери мировому рынку, привела к разрушению местных укладов. Продукты и вещи, доступные для потребления и использования, становятся все более стандартизированными, многочисленными и менее связанными с местной почвой. И существовавшие когда-то образы жизни определенных географических регионов, вместе с теми ландшафтами, которые они создавали, трансформируются в какой-то замшелый фольклор, предназначенный для туристического потребления. В этом измерении мы являемся свидетелями все большего однообразия. И все же городская система тоже должна рассматриваться, что мы делали в главе 2, как гигантская рукотворная ресурсная система «огромного экономического, социального, психологического и символического значения». Рост этой рукотворной ресурсной системы включает в себя структурирование и дифференциацию пространства, которая является следствием распределения инвестиций в основной капитал. Возникает новая пространственная структура, и некоторые старые линии разделения регионов возрождаются, чтобы упрочить эту структуру (недавний пример этого — возрождение этнической политики в городах США с целью урегулирования проблем городского роста и городских изменений). Структурирование пространства становится все более и более важным, поскольку инвестиции в основной капитал все более и более важны для жизни. Говоря в марксистской терминологии, созданное пространство начинает доминировать над эффективным пространством вследствие изменения органического строения капитала.
Но чье представление воплощает пространство? Мы уже признали, что организация пространства может отражать и воздействовать на социальные отношения. Но созданное пространство имеет еще более глубокий смысл. В древнем городе организация пространства была символическим воссозданием предполагаемого космического порядка. Она выполняла идеологическую задачу. Созданное пространство в современном городе имеет такую же идеологическую функцию. Отчасти оно отражает господствующую идеологию правящих групп и институтов в обществе. Отчасти оно формируется динамикой рыночных сил, игра которых может легко приводить к не желанным ни для кого результатам (см. гл. 5). Созданное пространство — это «этническое пространство» только в очень ограниченном смысле (см. гл. 1). И все же созданное пространство является интегральной частью внутреннего процесса означения, который придает направленность и смысл повседневной жизни внутри городской культуры. Знаки, символы и сигналы, которые окружают нас в городской среде, оказывают на нас (особенно на молодежь) мощное влияние. Мы выстраиваем свои чувства, формируем свои потребности и нужды и осознаем свои желания с учетом географической среды, которая по большей части рукотворна. Возможно, наша культура, зародившись как этническое пространство, сама является в большей степени производной от созданного пространства, чем производителем пространства. Часто встречающееся отчуждение от городской культуры и неприятие образа города в некоторой степени являются следствием более глубокого отстранения. Ни деятельность по созданию пространства, ни финальный продукт в виде созданного пространства, как кажется, не поддаются нашему индивидуальному или коллективному контролю, но формируются отчужденными от нас силами. Мы едва ли знаем, как ухватить, в реальности или в нашем сознании, смыслы созданного пространства. Например, мы все еще пытаемся анализировать городские феномены так, как если бы эффективное пространство (под чем в основном понимается эффективность передвижения) было единственным годящимся для этого концептом.
