Спят медведи и слоны,
Дяди спят и тети.
Все вокруг спать должны,
Но не на работе.
Позже в семье Паттерсонов появились еще два мальчика – Том и Ллойд. При этом семейная жизнь не помешала Вере Ипполитовне заниматься любимым делом: она писала картины, оформляла спектакли, рисовала эскизы… Аралова стала одним из первых в СССР художников-модельеров и поступила на работу в только что открывшийся на Кузнецком Мосту Общесоюзный Дом моделей. Как позднее уверяла меня Вера Ипполитовна, именно она ввела в моду высокие сапоги, что, разумеется, было выдумкой. Возможно, в СССР в 1955 году высокие сапоги и стали новинкой, но в Париже их носили с 1925 года, и в моду их ввели русские эмигранты. Вера Аралова путешествовала и в Индию и с тактом вносила индийские нотки в свои творения в ОДМО.
Но в жизни Аралова была женщиной крайне резкой в суждениях, очень экспансивной и строгой. Работая в Московском Союзе художников, она уйму времени потратила на дрязги и интриги. Несмотря на то что мой папа очень с ней дружил, часто дома жаловался:
– Боже мой, что творится в МОСХе! Верка опять ссорится с Риткой Мукасеевой.
Вера Аралова с этой самой Ритой Мукосеевой, также художником по костюмам, почему-то видеть друг друга не могли. Споры, дележки, интриги… У папы волосы на голове вставали дыбом.
После распада СССР старший сын Веры Ипполитовны, тот самый Джим из фильма “Цирк”, нашел в США родственников своего отца. В Москве он оставил жену Ирину и вместе с престарелой мамой уехал в Америку, где блестяще выучил английский язык и даже стал поэтом. Живя в Париже, я иногда позванивал Вере Ипполитовне. Помню, как-то она просила:
– Ну что, ты процветаешь?
Я ответил:
– Не жалуюсь.
– Ну, давай-давай, процветай. А мы в Вашингтоне живем.
После отъезда Ладыженского в Израиль и Араловой в США у отца не осталось друзей юности, кроме искусствоведа Нисс Пекаревой-Гольдман, жившей с нами в одном дворе. Ее мать, скульптор Нина Ильинична Нисс-Гольдман, стала героиней повести Дины Рубиной “На Верхней Масловке”.
У отца был хороший приятель, скульптор-монументалист Олег Комов, который, впрочем, был на двадцать лет младше папы. Встретив меня однажды, Олег Константинович попросил приехать к нему в мастерскую. Мастерская находилась где-то на окраине Москвы, и я, не горя желанием тащиться в такую даль, спросил:
– А зачем?
– Я начинаю работу над памятником Пушкину, ты будешь мне позировать!
– Я? Позировать для памятника Пушкину? Мы ведь совсем не похожи!
– Лицом нет, а фигуры очень похожи, – заявил Комов. – Только необходимо найти исторический костюм.
И снова меня выручила костюмерная Школы-студии МХАТ. Там я отыскал сюртук из светлого сукна, выполненную по эскизу Мстислава Добужинского в 1912 году для спектакля “Где тонко, там и рвется” по пьесе Тургенева. В этом костюме актер Иван Берсенев выходил на сцену Художественного театра в роли Мухина. Сюртук сел на меня идеально, так как тогда я был очень строен. Там же, в костюмерной, я подобрал себе брюки, рубашку, шейный платок, перчатки, цилиндр и отправился с этим добром в мастерскую к Комову. Потребовалось несколько сеансов позирования, после чего Олег Константинович подарил мне мой портрет в гипсе, а созданный по моей фигуре памятник Пушкину с головой самого Александра Сергеевича отправился в Псков. И сегодня в Летнем саду этого города можно увидеть скульптурную композицию “Пушкин и крестьянка”. Открывали памятник 3 июня 1983 года. К тому времени я уже жил в Париже. На память об этой работе с Комовым его сын Илья, тоже скульптор, подарил мне мой карандашный портрет руки отца, Комова-старшего.
Дом на Фрунзенской
В памяти каждого человека навсегда остается улица или район, где он провел свое детство, юность. Повзрослев и многое повидав, сюда непременно хочется вернуться. Мне повезло, у меня нет необходимости куда-то возвращаться, ведь я и сегодня живу на Фрунзенской набережной, в родительской квартире, которую никогда не променяю ни на какие новомодные пентхаусы и суперсовременные апартаменты, потому что там не будет соседей, знавших меня с детства, не будет прекрасной яблоневой аллеи, не будет вида из окна на Москву-реку, не будет и окон папиной мастерской во дворе дома.
Прежде чем переехать в дом на 3-й Фрунзенской улице, мы жили в доме № 40 на Фрунзенской набережной. Этот огромный дом, построенный при Хрущеве, существует и сегодня. В то время еще не начали бороться с эстетикой и архитектурными излишествами, поэтому на доме была лепнина.
Близкая подруга нашей семьи и соседка, театральный критик Нателла Лордкипанидзе любила вспоминать, как 8 декабря 1958 года мой папа, счастливый и разгоряченный, выскочил на лестничную клетку и мигом сбежал с нашего четырнадцатого этажа на ее двенадцатый, чтобы поделиться радостью: у него в два часа ночи родился долгожданный сын!
Нателла Лордкипанидзе обладала удивительной фигурой: при узких плечах и небольшого размера груди у нее были невероятных размеров бедра, которые плавно покачивались под длинными юбками. Работала Нателла Георгиевна выпускающим редактором в газете “Неделя”, а ее муж Виктор Сажин был редактором отдела науки популярного журнала “Смена”. В детстве я очень дружил с их дочерью Наташей Сажиной. Поскольку нас с ней разделяли всего два этажа, мы частенько забегали друг к другу в гости на какие-то игры и даже совместно делали спектакль “Волшебник Изумрудного города”. Порой к нам присоединялся Ваня Аджубей, внук Никиты Сергеевича Хрущева. Ванин папа, Алексей Аджубей, кроме того, что был зятем первого секретаря ЦК КПСС, являлся главным редактором газеты “Известия” и очень дружил с Лордкипанидзе и Сажиным. Внука Никиты Сергеевича я запомнил довольно упитанным мальчиком. Он носил очки и был обладателем настоящего сокровища – электрической железной дороги, привезенной дедушкой из Америки. Ваня раскладывал ее на полу у Наташи Сажиной, расставлял маленькие фигурки коров, свиней и овечек, макет здания фермы и запускал вагончики. Я очень боялся повредить эти вагончики – такими хрупкими они мне казались.
Небольшая квартира Нателлы Лордкипанидзе и Виктора Сажина производила сильное впечатление на всякого, кто переступал ее порог. В одной комнате стояла мебель эпохи ампир, в другой – эпохи модерн 1910-х годов, доставшаяся тете Нателле в наследство от ее отца и деда, известных до революции в Тифлисе ювелиров. Но особенно запоминалась кухня, в которой одна из стен, неровная, со следами шпателя, была выкрашена в кроваво-красный цвет. Там же висела большая афиша испанской корриды в Мадриде и фотопортрет Хемингуэя – непременный атрибут любого интеллигентного дома в СССР в 1960-е годы. Еще в доме имелся музыкальный проигрыватель, на котором я впервые услышал песенки из фильма “Кабаре” в исполнении Лайзы Минелли. Сам фильм в советский прокат не вышел, однако пластинку с песнями почему-то решили выпустить.
Среди наших соседей по дому № 40 было немало актеров. Один из них – артист Театра имени Моссовета Анатолий Баранцев. Его жена, женщина очень модная и стильная, работала художником-модельером в Общесоюзном Доме моделей на Кузнецком Мосту. Сам Баранцев в театре исполнял небольшие роли, в кино тоже чаще всего играл в эпизодах. Но вот однажды я увидел его по телевизору в каком-то советском детективе, где дядя Толя появился в образе шпиона, тень которого мелькала в окне. Это произвело на меня огромное впечатление!
