Коллекция моя постоянно расширялась и пополнялась новыми нарядами, но не только XIX века. Довольно рано я смекнул, что вещи XX века очень скоро тоже станут старинными, и начал собирать платья и аксессуары 1920-х, 1930-х, 1940-х, 1950-х и даже начала 1960-х годов, хотя дело происходило в 1970-е. Собрав достаточное количество, 1 мая 1979 года я решил устроить первый публичный показ коллекции – настоящее костюмированное шествие, то, что сегодня принято называть английским словом “хеппенинг”. Почему именно 1 мая? Это число я выбрал неслучайно. Во-первых, прогуливаться по Москве в винтажных нарядах приятней в теплый погожий денек. Во-вторых, маскарад был альтернативой первомайскому параду. В-третьих, в любой другой день нашу компанию могли запросто остановить на улице, спросить, почему болтаемся по городу посреди рабочего дня, не тунеядцы ли? А так – радуемся празднику трудящихся. Разве это запрещено?
Мои многочисленные друзья и подруги с большим энтузиазмом откликнулись на эту затею. Компания подобралась довольно большая и разношерстная. Всего десять – двенадцать человек. Среди участников этих маскарадных шествий были мои подруги и друзья: Маша Миловидова, Маша Лаврова, Тафа Музычкина, Алина Бессарабова, Маша Ефименкова, Аня Малышева, Таня Гутник, Люся Черновская, Лена Шевченко, Касьян Берендт, Миша Торховской, Ваня Маркичев и другие замечательные энтузиасты. Каждому в день маскарада я выдал костюм из своей коллекции. Встретившись под аркой станции метро “Кропоткинская”, мы неспешно отправились гулять по Бульварному кольцу.
Погода стояла замечательная. Припекало солнышко. Мои подруги прятались от его лучей под китайскими шелковыми и бамбуковыми или кружевными русскими зонтиками. По тротуарам беззаботно стучали каблучки босоножек 1930-х годов. Над толпой колыхались старинные шляпки – разных размеров, цветов и фасонов. Сам я был в визитке и пенсне. Реакция прохожих на нашу живописную команду очень разнилась. Одни были уверены, что мы артисты, снимаемся в кино, а где-то в кустах притаился оператор с камерой. Другие шарахались от нас как от огня, думая, что мы иностранные шпионы. Третьи просто крутили пальцем у виска.
Именно в то время, то есть 25 июля 1980 года, в Саратове скончалась моя двоюродная бабушка Ольга Петровна Васильева. В наследство от нее мне достался целый мешок прекрасных платьев 1920-х годов и старинная фамильная мебель красного дерева, принадлежавшая еще роду Чичаговых. Мне стоит подробнее рассказать об этой удивительной женщине, заменившей мне родных бабушек, которые ушли из жизни задолго до моего рождения.
Ольга Петровна Васильева была родной сестрой моего деда. У нас дома ее называли “тетка Ольга”. Пожалуй, она была самым пожилым человеком, которого я когда-либо встречал в жизни. На моем пути возникало немало людей, рожденных в 1890-х годах, еще больше появившихся на свет в 1900-е годы, но вот 1886 года рождения была одна Ольга Петровна, почти ровесница Коко Шанель.
Всю жизнь она посвятила музыке. Окончив в Санкт-Петербурге музыкальные “Курсы Рапгоф”, стала пианисткой и концертмейстером, а после возвращения из Харбина с 1935 года жила в Саратове. Ольга Петровна обожала эпистолярный жанр и регулярно писала нам письма. Начинались они всегда одинаково: “Васильевы, мои дорогие! Самые мои дорогие!” Гимназически-бисерным почерком она писала о своем неспешном житье-бытье, о том, как ежедневно слушает по радио Шостаковича, Глинку и Римского-Корсакова и как скучает по родному Санкт-Петербургу.
В один прекрасный день я решил отправиться в Саратов, чтобы навестить Ольгу Петровну. Купил билет на поезд и запасся сумками с гостинцами, зная, что в Саратове живут довольно голодно: то были времена брежневского застоя. Я привез сосиски, зеленый горошек, курицу, сгущенное молоко, печень трески, сайру и другие милые ее сердцу “деликатесы”.
Жила Ольга Петровна на улице Советской, дом 3, кв. 1, в старинном доме с атлантами на первом этаже, окруженная фамильной мебелью красного дерева, фарфоровыми чашками и бронзовыми лампами. Книжные полки занимал четырехтомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, а на рояле стоял большой портрет любимой сестры Екатерины Петровны Нестеровой, супруги художника Михаила Нестерова, тоже приходившейся мне двоюродной бабушкой. Портрет был кисти Федора Булгакова.
Тетка Ольга уже плохо видела, почти не поднималась с кровати, но при этом переодевалась по два раза в день. Меняла шарфики и креп-жоржетовые блузочки – розовую на зеленую, зеленую на желтенькую… И постоянно интересовалась, что теперь носят. С молодых лет мода оставалась одним из главных увлечений ее жизни.
Поэтому я не удивляюсь, откуда во мне такая генетическая страсть к переодеваниям. Она у меня в крови! В одном из писем, адресованных в 1950-х годах моей тете Ирине Павловне Васильевой, Ольга Петровна писала: “Милая Ируненция! Я сшила себе новое пальто в черно-белую куриную лапку и теперь планирую пуговки. Какие бы ты мне посоветовала?” Ируненция ответила: “Черные лучше всего подойдут”. В следующем письме тетка Ольга ответила ей: “Ты ничего не понимаешь в моде! Только оранжевые!”
Второй ее страстью была музыка. Зная об этом, я как-то привез в Саратов запись рок-оперы “Иисус Христос – суперзвезда”. Тетка Ольга с живейшим интересом прослушала сочинение Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса от начала до конца и восхищенно зааплодировала после финальных аккордов.
– Какая красивая музыка! – всплеснула она руками. – А партитуры у тебя нет?
– Партитуры нет, – ответил я. – Но даже если бы была, мы с вами сейчас вряд ли ее разобрали бы…
Комната Ольги Петровны в коммуналке была насквозь пропитана духами “Красная Москва” и одеколоном “Кармен”. Она ими не просто душилась, а обливалась, лежа в постели. Иногда флаконы терялись в щели между стеной и кроватью. Склянки бились, духи разливались по полу, а их стойкий аромат слышался еще на подходе к квартире. В один прекрасный день я принял волевое решение устроить в комнате генеральную уборку. Выбросил мусор, вымел из-под кровати осколки битых флаконов, надраил полы, проветрил помещение… Тетка Ольга во время уборки беспрестанно чихала от поднявшейся пыли и с нетерпением спрашивала:
– Ну, ты уже закончил?
Близким другом Ольги Петровны был Николай Борисевич – оперный певец, баритон, одно время певший в Харбине. В СССР он вернулся уже при Хрущеве, и судьба забросила его в Саратов, где они после десятилетий разлуки встретились с Ольгой Петровной. Дочь Борисевича Вера часто навещала ее, приносила куриный бульон, кормила… Эта добрая харбинка до сих пор живет в Саратове.
Ольга Петровна ушла из жизни в девяносто шесть лет. Оба ее племянника, мой папа и его брат, Петр Павлович, поехали в Саратов на похороны. Тетку Ольгу положили в маленький гробик, который поставили на стол. Отпевали прямо в комнате и похоронили на местном кладбище.
Когда папа вернулся из Саратова, я спросил:
– А что вы сделали с мебелью и платьями Ольги Петровны?
– Там все и осталось, – махнул он рукой.
Я тут же взял билет на поезд и помчался в Саратов. Еще чуть-чуть, и мог не успеть: новые жильцы активно готовились к ремонту и освобождали комнату от ненужных вещей. Я сказал, что хочу забрать имущество, принадлежащее моей семье. Возражений не последовало. Люди, занявшие комнату Ольги Петровны, даже обрадовались – не придется самим выносить хлам. Хламом они называли мебель красного дерева в стиле ампир, принадлежавшую еще моей прабабке дворянке Ольге Васильевне Чичаговой, внучке знаменитого адмирала Павла Васильевича Чичагова. Тетка Ольга берегла эти вещи всю жизнь. И вот теперь они были свалены бесформенной грудой посреди комнаты, чтобы не мешать побелке.
