ВОЛКОВ: Ну, это одна из хохм Ростроповича, которые у него были припасены на все случаи жизни.
СПИВАКОВ: Да! Это всегда был великий театр одного актера. Мало кому удавалось объяснить предмет так образно, как умел Ростропович. Он был выдающимся дирижером. Он стал бы и блестящим политическим деятелем, двинься он в политику.
ВОЛКОВ: Он был и гениальным шоуменом. Ростропович неизменно появлялся там, где происходили какие-то грандиозные политические события. Чего стоило исполнение сюиты Баха на руинах Берлинской стены, когда туда были устремлены телевизионные камеры всего мира! А этот замечательный исторический эпизод, когда Ростроповича пригласили на так называемый конгресс соотечественников в Москву. Он колебался, стоит ли ему ехать на этот конгресс, – и тут август 1991-го! И он летит в Москву и появляется среди защитников Белого дома – помнишь знаменитую фотографию, когда он держит автомат прикорнувшего солдатика? В октябре 1993 года, в разгар очередного политического противостояния, приковавшего внимание мира к событиям в Москве, он снова был в эпицентре, выступая на стороне Президента России Бориса Ельцина. Он понимал, что подвергает свою жизнь опасности, и планировал эти марш-броски втайне от жены, получая постфактум по телефону порцию отборного русского языка из уст Галины Павловны, которая знала толк в тонкостях устной речи!..
Завистники говорили, что Ростропович все это делает для самопрославления, для пиара. Конечно, во всем этом были элементы шоу. Но если человек чутьем, интуицией выбирает вот такие переломные моменты в истории, и принимает все риски, и показывает миру, на чьей он стороне, – то это многого стоит!
Вообще, по моему определению, гений – это человек, который принимает наиболее правильные решения в наиболее короткие сроки. Быстро и верно. Мозг у гения работает как мощнейший компьютер. И конечно, Ростропович таким компьютером обладал. Но, с другой стороны, он привносил в политические баталии элемент лицедейства, шоуменства. Что ты об этом скажешь?
СПИВАКОВ: Во-первых, у нас в России и у вас в Америке немножко разные представления о том, что есть шоумен. Баланчин, например, любил, когда его называли шоуменом.
ВОЛКОВ: Да-да, он всегда это, наоборот, подчеркивал. Его спрашивали: что вы сейчас создаете, а он отвечал: создает Господь Бог, а мы только повара, которые готовят для публики по возможности вкусные блюда.
СПИВАКОВ: Но в России слово «шоумен» девальвировалось из-за массовой поп-культуры. Как будто нельзя быть одновременно и шоуменом, и миссионером высокой культуры! Ростропович как раз и был таким человеком, которые соединял в себе две ипостаси – шоумена и миссионера.
ВОЛКОВ: А как складывались ваши отношения?
СПИВАКОВ: Они развивались волнообразно. Я ценил и обожал Ростроповича, я поклонялся ему, как только может студент поклоняться гению. Я присутствовал на его выступлениях, когда он исполнил практически все виолончельные концерты! Это был знаменитый исторический цикл Ростроповича, он тогда за месяц дал огромное количество концертов. Некоторые опусы Ростропович доучивал просто на ходу, когда ему дописывали последнюю страницу. И все эти сочинения он играл наизусть, запоминая за три дня трехчастное или четырехчастное произведение, чтобы исполнить его с оркестром в Большом зале консерватории.
ВОЛКОВ: Это феноменально! Другого такого музыканта мы с тобой точно не знали. Он очаровывал всех и своим личным обаянием. Ростропович смешно мне рассказывал, как он работал с композиторами, и в частности с очень ранимым и щепетильным Арамом Ильичом Хачатуряном. Получив новое сочинение от Арама Ильича и увидев, что нужны доработки, он обращался к нему с такой речью:
– Арам Ильич, то, что вы написали, – это чистое золото. Но есть некоторые места серебряные, надо их позолотить.
После такого дипломатического вступления Хачатурян, который всегда был обидчив как ребенок, принимал все поправки Ростроповича спокойно. Хотя в другой ситуации мог жутко вспылить, как, например, в случае с сокращением десяти тактов в многострадальном балете «Спартак». Если где-то обрубали кусочек его музыки, что случалось очень часто, он просто плакал как дитя. Но Ростропович и к нему находил ключ, и ко всем другим.
У Ростроповича в друзьях была целая коллекция коронованных особ, он почему-то очень увлекался таким «коллекционированием» монархов. Швейцарский дирижер Пауль Захер однажды подшутил над Ростроповичем, сказав, что ему нужен автограф короля Испании Хуана Карлоса. Ростропович незамедлительно раздобыл автограф монарха и весьма торжественно вручил его Захеру. «Большое спасибо, мой повар будет просто счастлив», – поблагодарил Захер.
СПИВАКОВ: Ростропович со всеми был на «ты» и просил, чтобы к нему также обращались на «ты» и звали просто Слава. Пил на брудершафт, целовался в губы, просил послать его крепким матерным словом. Я просто обалдевал, когда он мне, мальчишке-студенту, говорил: «Володя, мы с тобой на „ты“, я для тебя Слава, давай обнимемся, поцелуемся троекратно… А теперь пошли меня на …». Поскольку, по традиции, такой переход на «ты» надо закрепить крепким бранным словом.
ВОЛКОВ: Рихтер и Софроницкий «переходили» похожим образом. Выпили на брудершафт, поцеловались, дошло дело до брани, и Софроницкий говорит Рихтеру: «Гений!» А тот ему в ответ: «Божество!»
СПИВАКОВ: Ростропович обожал анекдоты, часто просил рассказать что-нибудь свеженькое и всегда смеялся до слез. Иногда к нему кто-нибудь приходил за кулисы и говорил: «Мстислав Леопольдович, вы помните меня?» Ростропович сначала обнимал его: «Старик, конечно, помню! О чем ты говоришь!», а потом спрашивал меня: «Володька, это кто был-то?»
ВОЛКОВ: Натан Мильштейн уверял меня не без некоторого ехидства, что Ростропович обожает всех подряд обнимать и называть «голубчик» только лишь потому, что не помнит, как кого зовут.
СПИВАКОВ: Я еще в годы своих ранних гастролей не задумываясь выполнял поручения Ростроповича, которые могли мне стоить серьезных неприятностей в Советском Союзе. У него в Москве оставалась сестра Вероника, которой он помогал. Естественно, пути возможной помощи были очень ограничены «железным занавесом». Он мог оказывать ей поддержку только через верных людей, готовых рисковать, и одним из таких верных людей был я. Когда он вернулся в Москву, он принес нам с Сати в дом икону, и я с глубоким смыслом принял этот подарок.
Мы часто вместе выступали, это были незабываемые минуты обучения, дружбы. Но были и минуты, когда он меня сильно ранил. Например, когда я из-за принципиальных разногласий порвал все контакты с оркестром Плетнева, Ростропович, зная это, согласился сделать с Российским национальным оркестром запись вместо меня. Мне казалось, что наша духовная связка прочней, у меня были основания так полагать…
Говорят, река времени уносит все. Ростропович для меня – колоссальный пример служения искусству, выдающийся музыкант, одна из центральных фигур, цементирующих и русское, и мировое искусство. Он здоровался с Прокофьевым и Шостаковичем, он обнял меня. А я в свою очередь обниму духовного преемника. Так создается поле культуры, в котором время имеет протяженность и бесконечность.
