Самое начало прекрасно: «Весной 63 года до н. э. на дорогах Палестины показались колонны римских солдат. За ними со скрипом тянулись обозы, грохотали тяжелые осадные орудия, в тучах пыли блестели панцири легионеров и колыхались боевые знамена».
ВОЛКОВ: Прямо булгаковская интонация…
СПИВАКОВ: Отец Александр, скромно называвший свой труд «очерком», хотел сделать Евангелие более понятным, близким и доступным современному человеку, пробудить интерес, заставить задуматься. Мне это очень близко по духу…
В предисловии Мень вспоминает такую историю. Философ Владимир Соловьев, беседуя однажды с обер-прокурором Синода Победоносцевым, человеком крайне консервативных взглядов, попросил у него позволения издать на русском «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, естественно, снабдив ее всевозможными критическими примечаниями. «От вас ли я это слышу? – возмутился обер-прокурор. – Что это вам в голову пришло?» «Но ведь надо же наконец народу о Христе рассказать», – улыбаясь, ответил Соловьев. Сам он относился к Ренану отрицательно, но хотел подчеркнуть, что богословские труды критиков и толкователей, как правило, мало приближали людей к евангельскому Христу, скорее – даже отдаляли от Него. На их фоне Ренан явно выигрывал…
ВОЛКОВ: Известно, что отец Александр начал писать «Сына человеческого» еще подростком, уже тогда он осознавал свой путь. Первый вариант появился, когда ему исполнилось всего пятнадцать лет. А ты был с ним знаком лично?
СПИВАКОВ: Неблизко, но несколько раз разговаривали. Впервые я увидел его в конце семидесятых, на лекции в Институте стали и сплавов. Кто-то позвал меня за компанию. Тогда были очень популярны всевозможные лектории, особенно среди творческой и научной интеллигенции, тем более по почти запрещенной истории религии. Я пришел, послушал и восхитился.
Отец Александр исключительно хорошо рассказывал, замечательно общался с аудиторией, проводил неожиданные параллели – от Соловьева и Розанова до Канта, Ницше и масонов. Он был человеком обширнейших знаний. Если его спрашивали о Достоевском, он рассказывал о Достоевском, если его спрашивали о философии Платона и Сократа, он говорил об этом. Отвечал всегда точно, развернуто, с юмором – на все вопросы, в том числе и самые острые и неудобные.
Ну и он сам – его личность – производил сильное впечатление: редкое сочетание эрудиции, доброты, ума, достоинства, обаяния.
Помню, я еще очень удивился, что еврей стал вдруг православным священником. Тогда это казалось невероятной странностью. Это была странность для всех, но только не для него. На своих лекциях отец Александр объяснял, что и иудаизм, и христианство, и ислам – все на одном фундаменте построены. Он был харизматичным духовным лидером, а его экуменическая идея единения всех христиан была тогда просто революционной.
Я начал ходить на его лекции, старался их не пропускать, специально отслеживал, где и когда состоится следующая встреча. До сих пор помню эти маленькие невзрачные бумажки на досках объявлений в клубах и домах культуры. Уже потом узнал, что он написал многотомную историю религий, несколько томов схоластических словарей…
ВОЛКОВ: Об этом необыкновенном человеке хочется узнать как можно больше…
СПИВАКОВ: Одна из последних лекций отца Александра, на которой я присутствовал, проходила в Доме медработников на бывшей улице Герцена. К этому месту у меня особое отношение, трепетное, с ним связаны хорошие воспоминания. Мы там иногда играли, подхалтуривали в студенческом оркестре. Официальное название коллектива – Оркестр клуба медработников, под управлением дирижера по фамилии Чалышев. Но в действительности в оркестре можно было отыскать от силы двух-трех случайных медработников – где-то на задних пультах, а впереди сидели такие скрипачи, как Виктор Третьяков, Владимир Спиваков, Олег Каган, Владимир Ланцман… Мы получали по пять рублей за выступление – и это было счастье. Мы играли очень серьезный репертуар – симфонии Шуберта, Гайдна, Моцарта… Играли в полную силу. Здорово играли!
Так вот, после одной из репетиций я увидел листочек с датой лекции. И в тот вечер осмелился и подошел к отцу Александру. Мы познакомились, он спросил, как меня зовут, чем занимаюсь… И неожиданно добавил: «У вас хорошее лицо, я вас благословляю на все ваши добрые дела».
И это благословение однажды осуществилось довольно неожиданным образом. Как-то после концерта в Канаде, в Ванкувере, ко мне обратилась женщина. Она была родом из России, собирала медикаменты для детей, больных раком. А когда дошло до дела, оказалось, что доставить их в Россию никак не получается – какие-то бесконечные таможенные сложности и проволочки. Я сразу же позвонил нашему консулу, договорился, и после этого удалось быстро переправить груз через Сан-Франциско в Москву. Когда мы с этой женщиной разговорились, выяснилось, что она считает себя духовной дочерью Александра Меня. Показывала мне его письма, они, насколько я знаю, даже напечатаны. Вот такие случайные взаимосвязи, хотя, конечно же, далеко не случайные.
ВОЛКОВ: На Западе его чтут и очень высоко ценят…
СПИВАКОВ: Да, и труды его в Европе начали издавать гораздо раньше, чем в России. У меня был замечательный друг – доминиканский священник, член Французской академии отец Каре. Он читал проповеди в Нотр-Даме, был духовником всех больших артистов – Эдит Пиаф, Жана Маре, Кокто… Когда я задал отцу Каре вопрос об отце Александре Мене, оказалось, он его не только знает и уважает, но даже читает в переводе на французский.
Я до сих пор воспринимаю смерть отца Александра как личную трагедию. Каждые пять лет отмечаю день его гибели мемориальными концертами в России. В 2015-м будет уже двадцать пять лет, четверть века прошла. 9 сентября – я эту дату помню.
Мераб Мамардашвили. «Я мыслю, значит, я философствую»
ВОЛКОВ: У тебя на столе стоит портрет философа Мераба Мамардашвили со свечой – очень выразительный снимок. Откуда он появился?
СПИВАКОВ: Да, редкая фотография. Это друзья подарили, зная мою любовь к Мамардашвили.
С Мерабом Константиновичем я, к сожалению, не встречался. Однако есть такие особенные люди, которые становятся друзьями, даже если лично общаться не довелось. Неслучайно Пушкин, умирая, сказал, обращаясь к своим книгам: «Прощайте, мои друзья!» Я чувствую, понимаю, что это значит.
У Мамардашвили потрясающие лекции по античной литературе! Там все так объемно, полно, логично, там настолько идеально подобраны тексты, что можно, даже не читая первоисточники, составить себе полное представление. Я уже не говорю про совершенно изумительные лекции о Прусте. Мамардашвили говорил, что посредством Пруста занимался чтением в своей душе, признавался, что одним из импульсов к занятиям философией было именно это переживание – совершенно непонятная, приводящая в растерянность слепота людей перед тем, что есть. Мамардашвили считал, что этот поразительный феномен действительно вызывает замешательство.
Самое главное для меня в том, что, в отличие от сложного Флоренского с его формулами и математическими выкладками, Мамардашвили очень легко читать. Как говорится, кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Преамбула его философии была такова: как только вы начинаете мыслить, вы начинаете философствовать.
