– Значит, я кровожадный тиран и диктатор… Значит, я, кроме ГУЛАГА, ничего не создал… Правильно, все правильно, я это заслужил… – произнес он, глядя на часы. Казалось, вся жизнь пробегала в глазах старика.
– Ну, это одна из точек зрения, в наше время у вас появится очень много защитников, причем совсем не глупых, – тихо произнес Кобылкин. – Я думаю, что не смешав вас с грязью, СССР развалить не получилось бы…
– Думает он, – раздраженно ответил вождь. И снова зашагал мягкой тигриной походкой по кабинету. – Это война, нечего здесь думать, или тебя убьют, или ты. Они продолжили ее, они восстали и снова уничтожили страну, я не победил их, пока еще не победил… А народ значит, опять: молча хлопал в ладошки, как вы говорите, опять предал государство, как предал своего царя в семнадцатом, даже партия предала, да…
– Народ-то причем? Народ оболванили те, кому он доверял, ваши же партийные в основном, плюс эти… – Круглый с непосредственным видом школяра почесал лоб, вспоминая. – Эти, банкирско-еврейская мафия из-за океана, как, типа, на ваших троцких-свердловых, не поскупились… да это в девяностые годы весь народ понял, как дважды два – четыре!
Сталин ничего не отвечал, шагал по кабинету, хмурый, как туча. Братья совершенно неожиданно для себя казались сами себе глупыми детьми рядом с учителем, или важными, но опять же глупыми свидетелями рядом со следователем. Тогда Кобылкин решил не церемониться и положил руку на часы: ему не терпелось взять их в руки и рассмотреть хорошенько:
– Мы вообще-то к вам сюда не собирались, мы царя хотели спасти, законного между прочим, которого вы, вернее, ваша власть растерзала со всей семьей, вместе с казаками, крестьянами, священниками!
Сталин перестал ходить. Молча подошел к столу, сел, превратившись в маленького, уставшего, старого человека. Посмотрел на братьев прямо в глаза, обоим по очереди, и произнес:
– Это я царя спас, вернее царизм, который ненавидел в молодости всей душой. Если бы вы хоть чуточку были поумнее, вы бы это сами поняли.
– Как спасли? – возмутился Круглый. – Может быть, отомстили, я еще поверю, как вспомню про ледоруб для Троцкого и некоторых других.
– Нет, я спас царизм, вы еще просто слишком молоды понять… Я возродил великую империю, а значит, возродил царизм. Без царизма Россию возродить нельзя, без царизма русский народ быстро умирает, как рыба без воды. Я правдами и неправдами спас Россию, а значит, я спас царизм. Я сам стал царем, только самозванным… Другого и не могло быть..
Теперь старичок с усами казался совершенно искренним и открытым; теперь, казалось, он разговаривает так, как ни с кем никогда не разговаривал. Сашка почувствовал это и переспросил:
– Какой же вы царь, если столько народу… – Сашка помялся, подыскивая корректные выражения. – Если при вас столько народу расстреляли, в лагеря сослали. Цари-то своим ссыльным подданным каждый месяц по три рубля давали…
– Это настоящие цари, – хмуро ответил старик, – а я – самозваный! Вокруг меня еще те волки, подо мной народ-предатель, народ-болван, который любому искусителю поверит. Вы знаете, кто сделал революцию? Вы знаете, зачем? Вы знаете, сколько их здесь расселось везде, в областях, краях, наркоматах? В революцию они расселись везде, они терзали, распродавали и рвали страну на части и в гражданскую, и в НЭП, и при мне! Люди, которые рвали страну в кровь! Народ, который сломал свои храмы! Церковники, которые в первый же день февральской революции предали царя! Мог ли я по-другому, давая им по три рубля на прокорм? Что молчите? Научите же меня, потомки! Я не желаю перед вами оправдываться, но передайте там, у себя: я – наказание и спасение, я – кормилец и надзиратель, я – учитель свободы и нож цензора, я – вдохновитель и цепенящий страх…
Повисла тишина. Женька, глядя в стакан с чаем, вдруг сказал в этой тишине теплого просторного кабинета.
– У меня соседка была, Царствие ей Небесное, баба Аня. Ей пять лет было, когда на плотах ее вместе с родителями и многими другими в тайгу сплавляли, на голое место, в лес, землянки рыть. Люди мерли, как мухи, она рассказывала и плакала, рассказывала и плакала. Она же не расселась в кабинетах в революцию и не рвала страну в кровь, ей пять лет было…
Сталин опустил голову. Братья молчали. Сталин продолжил.
– Зато я не колол детей штыками и не сжигал живьем в сараях целыми деревнями. Я освободил себя от любви и сентиментальности, и имел на это право, ведь я – самозваный царь. Я власть брал. Я воевал за власть, я ненавижу мировой капитал, он погубит всех. Это черная сила, которая рядится в ангельские одежды, это я вам как семинарист бывший говорю. Я воевал с ними, они мне помогали, – Сталин кивнул на часы, – а победил я благодаря народу, бабам аням вашим, заставлял работать, учиться, воевать, на войне как на войне… Какая тут любовь… Любил ваш Николай народ, и что?
– Как же вы так про народ? – едва сдерживая волнение, отозвался Круглый. – Вы же сами поднимали тост в сорок пятом за великий русский народ! Он же такую войну вынес, пусть под вашим руководством, но разве мог победить «народ-предатель»! А может быть, не народ предатель, а? Земельный вопрос, там, национальный, война опять же, манипуляции политические что в семнадцатом, что у нас, в девяносто первом?
– Да, он победил. Это великий народ, – после паузы снова тихим голосом ответил вождь. – Он заслуживает лучшей доли, это самый великий народ на Земле. Это народ-ребенок, его легко обмануть, легко обидеть, он по-детски хитер и по-детски жесток без меры, но он искренний, быстро учится, быстро растет и умеет любить по-настоящему… Он легко соглашается предать государство, но умрет за свою землю-мать. Просто без государства он сам и его земля все равно погибнут. Я спас государство, значит, спас землю русскую, значит, и народ меня рано или поздно простит. Может быть, и Бог простит, самозванство мое…
Кобылкин сидел, открыв рот: Сталин был совершенно неожиданным, хотя вроде как и объяснимым. Сашкин мозг легко находил примеры, казалось бы, подтверждающие его слова: от закрытия музеев безбожников до возвращения русской культуры в школы, от золотых офицерских погон в Красной армии до ежегодного снижения цен на продукты после войны, от самой сильной в мире армии до отказа от Плана Маршала. Тем не менее что-то было не понятно с царизмом, самозванством и возрождением. Кобылкин спросил:
– А чем самозваный царь отличается от настоящего? Какая разница, если, допустим, он на благо страны работает?
Сталин посмотрел в глаза Кобылкину, как бы раздумывая, отвечать ему или нет. Ответил:
– Любви у него нет настоящей, тяжело самозванцу народ любить… Что-то заболтались мы с вами, совсем уже поздно, забирайте часы, я спать пойду!
Кобылкин испугался: за долгие три часа разговора они совершенно ничего не узнали про главное!
– Подождите, пожалуйста. – Сашка вскочил вместе с поднимающимся из-за стола вождем. – Пять минут, пожалуйста! Как эти часы помогают царю… тьфу, власти… вернее, России?!
– А пес их знает, – Сталин хитро усмехнулся, – мне этого старообрядцы не объяснили, Свердлов, кстати, тоже не знал, хе-хе-хе…
