Мысли в этот момент у них тоже были примерно одинаковые. Суть этих мыслей не была оригинальной для людей в их положении: авантюра и неизвестность (это про перелет во времени), страх и желание отказаться, пока не поздно (это про себя), некоторое чувство стыда (перед близкими). Единственно, что с этими схожими паническими поползновениями в своих головах боролись два брата по-разному: один вспоминал разговор с Машей Бергиной и вызывал в памяти ощущения мерзости и ужаса от книг и фотографий о зверствах революции и гражданской войны. А другой всеми силами представлял себе яйцо Фаберже во всех его драгоценных деталях, свою будущую новую автомастерскую и счастливое лицо жены потом, после удачного возвращения.
Наконец, выдохнув, Кобылкин скомандовал: «Все, брат, по команде старт начинаем отсчет, как тренировались, но не вслух, точку высадки представляем по фотографии А4, текст начинаем цитировать сразу после отсчета, от 78 страницы, от 78 страницы, Жень! Внимание! На старт, ух-х, поехали!»
Оба лежали на спине с закрытыми глазами, веки подергивались. Через несколько минут почти одновременно челюсти слегка разжались, дыхание стало едва заметным, лица побледнели и сделались как бы более тонкими, острыми. Вдруг глазные яблоки забегали под веками с бешеной скоростью, раздался звонок таймера, в вены брызнул адреналин, тела вдруг пошли пятнами, сделались на две-три секунды почти бордовыми, вокруг появились завихрения зеленоватого света, раздался резкий, но почти беззвучный хлопок; все, что находилось в комнате, казалось, сдвинулось к эпицентру этого хлопка, только что лежащие «звездочкой» люди исчезли, а на их месте остались, словно стянутые в одну точку, постельное белье, пара мужских носков, несколько исписанных листов бумаги со стола и даже старая, еще советская карта мира, висевшая до этого на противоположной стене комнаты…
– Ну и чего? – раздался Женькин вопрос в кромешной темноте. – Сань, ты очухался? Похоже, мы тупо проспали до ночи, клио-пилоты хреновы, – то ли с облегчением, то ли с досадой закончил Женька.
– Тошнит чего-то, и пить охота, – раздался слабый голос Кобылкина. – Жень, сходи на кухню, принеси воды, а…
– Ага, сам сходи! И старшему брату налей, фу-у, чего-то дурнота накатывает! Пошел ты, Сашка, в задницу, короче, со своими полетами, царями и шаманами. Червонцы, кстати, мне отдашь, в компенсацию двух потерянных недель на работе…
Круглый протянул руку ко рту, неворочающимся языком подцепил из-за щек свои два червонца, взял их в руку и поднялся с дивана. Вдруг нога оказалась на чем-то мягком, и Круглый рефлекторно отдернул ее назад, поняв, что он не на диване, а на чем-то из деревянных досок. От искреннего испуга Женька громко вскрикнул: «А-а-а-ай, бл-л-лин!!!» Кобылкин подскочил, наткнулся на Круглого и тоже вскрикнул своим басом: «Ой, мама!» – и схватился за Женькину руку. Со всех сторон раздалось копошение, сопение; резкий затхлый запах шибанул в нос, и чей-то обиженный голос раздался на всю комнату: «Пошто орете, оглашенные! Только-только заснул!» С другой стороны чей-то безнадежно ворчливый голос поддержал первого: «Засыпай вот теперь сызнова, на пустое-то брюхо».
Братья отчаянно хлопали глазами, пытались увидеть хоть что-нибудь в кромешной тьме, дрожащими руками держась друг за друга. Собравшись с силами, дрожа всем телом и срывающимся голосом Круглый громко спросил: «Люди добрые, а где мы?»
В то же мгновение темноту прорезал свет из приоткрывшейся двери, и пожилая женщина в смешном белом платке просунула голову в дверь и тихим голосом сказала: «Тише, тише, сердешные, скоро утро, и покормят, чем Бог послал, может кого и определят, тише!» Братья подскочили и, будто по воздуху, через секунду оказались у приоткрытой двери. Молча, по очереди, будто облизав спинами дверной косяк и не сводя глаз с санитарки в смешном платке, они просочились за дверь и оказались в маленьком, слабо освещенном коридорчике.
– Да куда ж вы голубчики? Пурга на улице, – удивленно сказала старушка, чой-то я вас и не припомню, никак ночью прибились, из демобилизованных, што ли?
Сашка с Женькой переглянулись с немым вопросом и догадками, волосы у обоих стояли дыбом, Кобылкин медленно, сдерживая волнение, спросил:
– Бабушка, а мы сейчас где, во Пскове?
– А где ж вам быть-то, милок? – ничему не удивляясь, всплеснула санитарка руками, прикрывая за ними дверь в темную спальню. – Не проспамши, штоль? Во Пскове, в Дому трудолюбия, аль вы после контузии из гошпиталя?
Псков
Братья в своих театральных штанах и рубахах на голое тело выскочили на улицу – ветер, снег, холодно, ноги босые. Вокруг какие-то домишки, темнота и несколько фонарей-свечек вдалеке. Вернулись. Присели на деревянную засаленную лавку рядом с дверью, огляделись. Беленый коридорчик, стол сестры милосердия, большая икона Николая Чудотворца над дверью, за которой они только что «проснулись».
– Вообще хороший знак, – тихо сказал Кобылкин, пытаясь вдохновить брата – Николай Чудотворец – покровитель Сибири, а мы с тобой сибиряки.
– Бабушка, – не отвечая брату, вдруг громко сказал Круглый, – мы здесь посидим тихонько, ладно? Мы тихонько! – повторил он и сжался в комок на скамейке. Потом тихо, но уже уверенно сказал:
– Одежда, осмотреться в городе, к царю, и сваливаем отсюда, договорились? Почему мы в этой ночлежке оказались, а? Почему?
Кобылкин сосредоточенно хмурился в свои колени, которые он подтянул на лавку и обнял руками, спрятал в них лицо до носа.
– Жень, – тоже шепотом начал говорить Сашка, – это не ночлежка, здесь кормят нищих, воспитывают детей без родителей, даже дают работу. Здесь сама императрица в попечителях, если что. Понимаешь, это как раз последнее, что я читал вчера про Псков, готовясь к перелету… Мы все испытываем на себе, мы очень мало знаем про перелеты, Жень, мы здорово рискуем…
– Слушай, брат, живы? Живы, перелетели? Перелетели, давай за яйцами к Царю и сваливаем отсюда. Живы будем – не помрем, а сейчас страдать не время, не в таких переделках бывали. Хотя нет, в таких точно не бывали…
В этот момент, осененные одной и той же подозрительной мыслью, оба посмотрели друг на друга, замерли, и сразу, одновременно, как в детстве к маме, повернули головы к смешной бабушке, которая, оказывается, внимательно за ними наблюдала, и спросили:
– А какой сейчас год?
– И число? – добавил Кобылкин.
Старушка выдержала мхатовскую паузу, с прищуром изучая братьев, и заговорила в ответ:
– Не нравитесь вы мне, сыночки! Странные вы такие… И не видала я вас здеся, и в гошпитале я вас не видала, и не похоже, что вы израненные, может, вы таво, революцинеры, или шпиены какие? И спрашиваете чудно… – сделала паузу, продолжая рассматривать братьев, сестра милосердия, – и одежка у вас смешная, портки да рубахи, у нас так не ходють, даже убогие, зимой-то… А ну-кась, перекреститесь на святого Миколу, робятки!
Женька перекрестился сразу, не вставая, а Кобылкин расплывшись своею привычною улыбкой, поднялся в своих портках из «Поминальной молитвы» томского драмтеатра двадцать первого века, подошел к иконе, рухнул на колени и с таким жаром полувслух прочел «Отче наш», так трижды стукнулся лбом в конце молитвы в струганные доски пола, что сам, быть может, впервые в жизни, почувствовал себя православным человеком и мелкой песчинкой в великом и совершенно непознанном, как ему стало ясно в эту минуту, космосе Господа.
