Мне думается, что народ словно стал другим, что именно в годы моего правления он переменился. Не террористы и революционеры – они были и при наших родителях, не кучка либеральных деятелей и депутатов, а весь народ. Мы сделали все, чтобы страна процветала не хуже европ, мы запустили в Россию огромные капиталы со всего света, мы открыли тысячи школ и больниц, но за все это мы оказались зажаты между молотом и наковальней: иностранными финансовыми обязательствами и еще более недовольным обществом. Я не мог не откликнуться на мольбы французов о наступлении не только по стратегическим соображениям, но еще и ввиду финансовых обязательств перед Францией. Спасение страны, как ни странно, вовсе не в царских шагах и решениях. Я полагаю, что при таком помутнении в желаниях и мировоззрениях народа надежда может быть только на Бога, что он образумит Россию…
Женька почувствовал себя неуютно: после государевой отповеди ему стало стыдно за свои горячие, легковесные оценки. Подумалось, что он, конечно, не государственный деятель и даже не историк, несмотря на две недели погружения в далекую эпоху. Тем не менее что-то не позволяло ему согласиться с Царем:
– Ну да, ваше величество, советовать легко. Я понимаю, какой на вас груз, ответственность, понимаю, что каждый мнит себя стратегом… Но погодите ж! Вот вы, как я помню, целых двести миллионов рублей личных денег потратили на госпитали и раненых, даже дочерей своих сестрами милосердия к раненым определили, так? Скажите, так?
– К чему вы ведете, я совершенно не понимаю. В ваше время раненых предоставляют самим себе? – удивился Царь.
– Да на эти деньги, ваше величество, можно было скупить все газеты империи на корню и заставить их писать о вас и ваших решениях в правильном свете! Да в двадцать первом веке за такой пиар, когда дочери царя за ранеными ухаживают, вы бы все премии мира собрали бы! А ваши многочисленные встречи с ранеными и умирающими солдатами? Я читал, как они плакали от умиления! Это же надо снимать и в вашем кинематографе бесплатно показывать по всем городам империи! Конечно, народ будет не тот, если государь о своей работе и жизни рекламу не делает! Вы знаете, что даже через сто лет по вашему Транссибу иностранцы будут мечтать прокатиться как по самой длинной дороге мира? А чего стоит эта история со стариками из Сибири, которые вашим деткам живого соболька через всю страну в Петербург привезли, это ж Голливуд отдыхает! Только представьте, сколько в империи по всем губерниям газет, сколько уже ваших этих кинематографов! Да при грамотном подходе вас народ любить будет как Александра Невского, тем более что с простым народом у вас гораздо лучше получается, чем с министрами и Думой! Да вот даже сейчас! – раздухарился Женька. – Инсценировать нападение на ваш поезд, прямо завтра, снять на пленку, как царь отбивается от разбойников, как они его о пощаде просят и как он их по-христиански прощает, а те в ответ сами просятся на фронт! Сенсация!
– Во-первых, – возразил, впервые слегка улыбнувшись, государь, – мне приятно, что вы столько знаете про меня и мою семью, но вы путаете царя с торговцем. Я должен заботиться о своем народе, прежде всего о страдающих, а не о благосостоянии газетчиков и уж тем более не о фальшивых аплодисментах в свой адрес. Во-вторых, дорогой Евгений Романович, вы меня не совсем поняли. Я лишь сожалею, что народ как будто по чьей-то неведомой воле отходит от заветов отцов и веры ради повседневных страстей и искушений Лукавого, я вовсе не желаю становиться актеришкой в европейском балагане демократии, наподобие некоторых моих родственников из числа великих князей. Вот именно в этом случае я действительно буду худшим и позорнейшим представителем династии. Скажу больше, ваши идеи – пустое с точки зрения результата! Как бы мы ни были верны своему слову в международных вопросах, как ни выполняли бы пожелания союзников, у России во все века один и тот же крест: как только она побеждает, то сразу с ней начинает воевать весь мир, как только она проигрывает, сразу остается в одиночестве и во внешних сношениях, и во внутренних делах; никакие рекламы, кроме славной победы русского оружия, не помогут, уверяю вас…
Круглый открыл рот и даже что-то успел начать про заграничных спонсоров революции, но в этот момент Кобылкин резко одернул его и сказал:
– Погоди, Жень, я додумался. Наверняка царь знает про спонсоров революции не меньше нас с тобой, но главная причина все же в другом. Кажется, я понимаю царя… Ваше величество, сколько при вашем батюшке было ежедневных газет?
– Семь, если мне не изменяет память, – ответил Николай. – В основном, объемные журналы, по подписке, небольшими тиражами. Да, а сейчас, наверное, ежедневной прессы вместе с провинциальной не меньше пятисот изданий, мы уже по тиражам газет на душу населения Европу обгоняем. А сколько типографий в Империи даже и я сам не знаю.
– Все правильно! – Коблыкин встал, заходил по вагону. – Понимаешь, Жень! Пятьсот ежедневных изданий, не считая подпольных, по всей стране! А что там пишут, знаешь? А я помню, как-то читал! В основном, критика российских порядков разной степени смелости, вести из прекрасных Европ, объявления, реклама средств от импотенции, облысения, для сохранения молодости, прочие объявления, лотереи, катастрофы, скандалы и новости из Думы! Но главное не в этом. Это ж каждый день что-то писать надо, это ж надо, чтоб разносчикам-продавцам газет было о чем кричать на улицах! Как же не измениться народу, если вокруг столько перемен. Иностранцев с их заводами и акционерными обществами в стране море, грамотных с каждым годом больше на миллионы, для них и выходят все эти кричащие газеты – каждый день, на западный манер. И все это в патриархальной, самодержавной империи. А все вокруг строится, меняется, то железнодорожный бум, то крестьянское переселение, то японская война, то выборы депутатов. Ножницы!
Женька нахмурился:
– Это ты к чему ведешь? Типа как у нас теперь интернет и все в кредитах? И-и-и? – подозрительно попросил продолжить мысль Круглый, с легкой тревогой вспоминая пару собственных кредитов на машину и оборудование для автомастерской. Но Кобылкин мысль не продолжил. Продолжил царь.
– Господа, я рад, что вы хотя перестали быть столь строгими ко мне. Очень не хотелось бы, чтобы через сто лет моя любимая Россия оказалась в положении, в котором сейчас нахожусь я сам. К тому же бежать мне нельзя еще и по другой причине.
Братья уставились на царя, моментально вернувшись мыслями из своего будущего настоящего в свое нынешнее прошлое. И, как это у них иногда бывало в особо важные минуты, разом спросили:
– По какой причине?
– Я никому, даже Аликс, не говорил то, что скажу вам, – государь посмотрел на фотографию на столе. – Но, быть может, это поможет мне, или вам, если уж послал Господь мне потомков из будущей России… В общем, я с самого начала знал, что я стану последним императором, если не разгадаю одну тайну, а если не разгадаю, то должен буду искупить вину всего своего рода перед Господом нашим. – Николай перекрестился на икону. – Мы правили Святой Русью, помазывались на царство, имея за плечами грехи перед Богом. Один из них особенно мучительно терзал душу моего царственного предка…
