Я видел, как немецкая цепь вошла в лес с юго-востока. До позиций занявших оборону красноармейцев им предстояло добираться минут пятнадцать. Фактически, только это время и оставалось у меня, чтобы придумать, как остаться в живых. Я смотрел вокруг, и мне было искренне жаль этих преданных своей Родине людей, подавляющему большинству которых предстояло погибнуть в течение ближайшего часа, честно выполняя приказ, который я считал откровенно преступным. В этой большой стране отношение к жизни солдата вызывало у меня едва сдерживаемое бешенство. Людей могли послать на смерть, даже не задумываясь о том, что ту же задачу можно решить куда меньшей кровью, если, вообще, сама задача имела смысл в текущих обстоятельствах, что бывало далеко не всегда. Но еще больше меня поражало то, что офицеры, отдававшие эти приказы, далеко не всегда были трусами. Зачастую они и сами были способны с готовностью отдать жизнь, выполняя даже совершенно бессмысленный на их взгляд приказ вышестоящего начальника. Что-то в советской стране вывихнуло сознание людей, не всех, конечно, но подавляющего большинства, и заставило их послушно идти на убой, искренне считая, что они выполняют свой долг перед Родиной. Впрочем, последнее утверждение можно было считать правдой. У солдата в бою нет возможности задумываться над осмысленностью приказов командира. Он должен их исполнять, и только тогда может быть достигнута победа. Но ведь потом, после боя, те, кто выжил, просто обязаны критически осмыслить случившееся и задуматься над тем, почему все произошло именно так, а не иначе. Но здесь, в стране победившего социализма, такого осмысления почему-то не происходило, и причин этого я понять никак не мог.
Погибать среди этих, пусть и неплохих, но, в общем-то, совершенно чужих мне людей, я не собирался. У них была своя правда и своя судьба, а у меня – своя. Но вместе с тем, мне было далеко не безразлично, останутся ли в живых мои товарищи, с которыми я вырвался из немецкой ловушки. Они прикрывали мною спину в бою, а для любого солдата, если, конечно, но не последняя скотина, это многое значит. Да и командиру разведчиков капитану Щеглову я искренне желал пережить этот бой.
Я внимательно огляделся вокруг. Лес, в котором мы оказались, был не слишком густым, но больших деревьев в нем хватало. Местность в этих краях в основном достаточно плоская, хотя невысокие холмы все же иногда попадаются, но наша позиция перепадами рельефа не изобиловала. Как часто бывает в лесу, какие-то бугорки и ямки, конечно, встречались, как и участки бурелома, но взгляд мой пока ни за что зацепиться не мог.
– Борис, Василий, – позвал я свих товарищей, считавшихся теперь вторым и третьим номерами расчета противотанкового ружья, – нам нужно укрытие. Скорее всего, будет артналет, а может и бомбардировка.
Оба красноармейца непонимающе уставились на меня. Типа, ты теперь командир – ты и приказывай.
– Выкопать ячейки мы уже не успеваем, – внутренне вздохнув, начал я, – да и лопат у нас нет. Так что бегом за мной – будем бревна таскать.
Ни топоров, ни пил у нас не имелось, так что приходилось подбирать упавшие деревья, и как есть волочь их к выбранной мной ямке. Время нас очень сильно поджимало, так что укрытие получилось весьма убогим. От прямого попадания снаряда или мины оно, естественно, защитить не могло, но я надеялся, что хотя бы от осколков мы будем частично прикрыты.
Остальные красноармейцы из отделения лейтенанта Верулидзе посматривали на нас, как на сумасшедших, да и сами мои подчиненные невнятно бухтели что-то себе под нос, сооружая бесформенный древесный завал вокруг неглубокой впадины в земле.
– Ефрейтор Нагулин, что здесь происходит? – услышал я голос лейтенанта Верулидзе, заметившего нашу бурную деятельность и подошедшего выяснить причину суеты.
– Расчет готовит позицию для противотанкового ружья, товарищ лейтенант, – четко ответил я, приняв стойку «смирно» и бросив руку к пилотке.
– Это – позиция? – скептически окинул лейтенант взглядом результат наших усилий.
Ответить я не успел. Рассветную тишину разорвала пулеметная очередь, и практически сразу весь лес к юго-востоку от нашей позиции взорвался треском винтовочных выстрелов и рокотом пулеметов.
Верулидзе сразу стало не до достоинств и недостатков нашего импровизированного редута.
– Отделение, к бою! – выкрикнул лейтенант и убежал куда-то в сторону штабного блиндажа, невдалеке от которого выбрали себе позиции остальные его подчиненные.
– Занять позицию, – скомандовал я и, подхватив «панцербюксе» забрался в нагромождение стволов и веток, окружавшее наше укрытие.
В принципе, внешний вид укрепления меня даже устраивал. Выглядело оно, если и не как естественный лесной завал, то уж точно не как оборудованная по всем правилам огневая точка. Учитывая яркую вспышку и грохот, производимые моим оружием при выстреле, дополнительная маскировка в виде торчавших во все стороны сучьев и сухих веток, казалась мне совершенно не лишней. Дело другое, что пересидеть за такой преградой серьезный артобстрел или бомбежку можно только при очень большом везении, но тут уж я ничего поделать не мог.
Пока в начавшемся бою для меня работы не просматривалось. Мы сидели в тылу, и внимательно прислушивались к звукам перестрелки.
Немцы, нарвавшись на огонь сводного батальона, настаивать не стали, и, потеряв несколько человек убитыми и ранеными, отступили, но не слишком далеко. Во всяком случае, огневой контакт они разрывать не спешили, продолжая обстреливать позиции людей Лиховцева.
Сверху ситуация выглядела, прямо скажем, отвратительно. Немецкая цепь, зайдя в лес с юго-востока, уже минут через пятнадцать своим правым флангом натолкнулась на наши наспех подготовленные укрепления в виде мелких окопчиков, а точнее отдельных стрелковых ячеек и естественных укрытий, слегка обустроенных для обороны.
Центр и левый фланг немцев никакого сопротивления не встретил и их цепь начала плавно загибаться, охватывая нас с юга и юго-запада. Вот только вел себя противник довольно необычно. Замыкать нас в плотное кольцо окружения немцы не торопились. Убедившись в том, что мы не собираемся покидать занятые позиции, они углубились в лес и закрепились там, запирая нас в восточной части лесного массива, но не подходя ближе, чем метров на пятьсот.
Смысл в таком маневре я видел только один – выяснить наше точное местоположение, связать нас боем, а потом накрыть артиллерией или авиацией. Ну а тех, кто переживет артналет и побежит спасаться вглубь леса, встретить пулеметами на заранее подготовленном рубеже.
С точки зрения немцев ситуация выглядела предельно логичной. Если кто-то из вышестоящего начальства и не поверил рапорту командира пехотинцев, пытавшихся поймать нас вчера днем, то теперь он был вынужден признать, что в своем докладе тот ничуть не преувеличил ни величину группы русских диверсантов, ни насыщенность ее огневыми средствами.
У людей Лиховцева по-настоящему тяжелого оружия не имелось, но два станковых «Максима» и несколько ручных пулеметов ДП-27 конструкции Дегтярева они сохранили. Не бросили бойцы при хаотичном отступлении и пару ротных минометов, но стрелять из них в лесу было делом опасным для самих стреляющих, поскольку взрыватели срабатывали от соприкосновения с ветками, а иногда и с листвой. Тем не менее, расчеты нашли небольшую полянку, и вскоре я услышал характерные хлопки и звуки разрывов пятидесятимиллиметровых мин над позициями немцев. Противник не остался в долгу, и с поля перед лесом ударили немецкие «гранатверферы».
