Андреас пытается что-то сказать, но так и остается сидеть с открытым ртом.
– Откуда вам это известно? – спрашиваю я. – Мы же не…
– Я уже слышала о ней, – отвечает Гуннель. – Лет пятидесяти. С длинными седыми волосами.
Андреас растерянно смотрит на меня.
– От кого слышали? – спрашиваю я.
Женщина сохраняет невозмутимый вид.
– Урмберг маленькая деревня. И я знаю всех обитателей моего приюта. Все на месте. А если бы кто-то пропал, я бы об этом знала.
– Как скажете, – говорит Андреас. – В таком случае у меня осталось только несколько вопросов. Неделю назад, в пятницу, первого декабря…
Андреас смотрит в блокнот.
– Тогда ее и убили? – спрашивает Гуннель.
Повисает пауза.
Андреас прокашливается.
– Я не могу сказать. Тайна следствия. Но я хотел бы спросить, не заметили ли вы чего-нибудь странного в тот вечер.
– Не думаю.
– Мы получили информацию, что у вас тут жгли костер.
Гуннель моргает. В глазах у нее недоумение.
– Костер? Может, и жгли. Да, кажется, парни пытались разжечь костер, но ветер был слишком сильным. А что? Это запрещено?
– Нет. Я только хотел проверить достоверность информации. У нас также есть показания свидетеля, утверждающего, что в приют внесли свернутый ковер. Достаточно большой, чтобы можно было спрятать тело.
Гуннель скрещивает руки на груди и недовольно смотрит на нас.
– Вы шутите?
Андреас откашливается и опускает глаза.
– Мы обязаны проверить всю информацию, – поясняю я.
Гуннель качает головой.
– Если бы кто-то принес сюда труп, мы бы заметили. И мы обычно жарим на костре бараньи сардельки и маршмэллоу, а не части тела.
Гуннель встает и начинает мерить кабинет шагами. Останавливается у окна и смотрит в темноту.
– Что творится у людей в головах? – спрашивает она риторически. – Столько ненависти. Люди проецируют свою злость на беженцев. Но зачем нападать на слабых? Зачем бить лежачего? Можете мне объяснить?
Мы молчим. У Андреаса вид такой, словно ему хочется провалиться под землю от стыда. Мне же просто некомфортно. Конечно, ненависть, насилие – это плохо, но меня раздражает также политкорректность Гуннель, которая явно считает любую критику проявлением нетолерантности.
Гуннель продолжает:
– А вчера здесь снова была эта сумасшедшая… Рагнхильд…
– Рагнхильд Сален? – уточняю я.
– Она самая. Бубнила что-то про велосипед, который, по ее мнению, кто-то украл. И сказала, что устроит так, чтобы наш приют прикрыли.
Гуннель возвращается на свое место и садится.
Андреас ищет мой взгляд.
– Так она и сказала? – спрашивает он директрису.
Гуннель кивает.
– Вы здесь работали в начале девяностых? – спрашиваю я в попытке поменять тему, потому что хоть поведение Рагнхильд и выглядит подозрительным, я сомневаюсь, что она имеет какое-то отношение к трупу у могильника.
Гуннель кивает и расправляет спину.
– Да, я работала здесь во время войны в бывшей Югославии. Тогда было то же самое. Люди были недовольны тем, что здесь разместили беженцев. Несколько ночей мы спали в саду в обнимку с огнетушителем, потому что кто-то повадился поджигать кусты вокруг фабрики. Мы заявили в полицию, но они так и не нашли злоумышленника.
– Вы помните пятилетнюю девочку по имени Нермина Малкоц? – спрашиваю я. Она жила здесь со своей мамой Азрой Малкоц. Они сбежали в декабре 1993 года.
Гуннель хмурит брови и теребит крупное украшение на груди.
– Нет, к сожалению. У меня плохая память на имена.
Андреас достает фото Нермины и показывает Гуннель.
Она молча разглядывает фото и качает головой.
– Мне жаль. Попробуйте поговорить с Рут Стен. Она тогда работала директором. Сейчас на пенсии. Или с Тони, нашим охранником.
– Мы говорили с Рут, – сообщает Андреас. – Она помнит Азру и Нермину, но не знает, куда они направились из Урмберга.
Раздается стук в дверь. Молодой человек с конским хвостом заглядывает в кабинет.
– Они тут, – объявляет он. – Мы в директорском особняке. Вы идёте?
Гуннель кивает.
– Ну что? – спрашивает Андреас, когда мы садимся в машину, чтобы ехать дальше в Гнесту на встречу с сестрой Азры Малкоц Эсмой.
Она вернулась из отпуска на Канарах, и мы надеемся узнать что-то о судьбе Азры.
– Ты о чем?
– Было не так страшно, да?
– Хватит дурачиться, – злюсь я. – Сколько раз я должна повторить, что я не расист, чтобы до тебя дошло?
Я думаю о нашей ссоре при Манфреде. О том, как Андреас сказал, что на месте беженцев могла быть я. Что я могла бежать от войны и голода. Это низко и подло с его стороны. Андреас не просто эгоцентричный шовинист, ему еще и нравится издеваться надо мной, выставляя косной провинциалкой.
Теперь из-за той фигни, которую нес Андреас, Манфред считает меня расисткой.
Мы молчим всю дорогу до Гнесты. Сумерки сгущаются. Начинается снег.
Андреас паркует машину в мокром снегу перед четырехэтажным домом на улице Нюгатан, где живет Эсма.
Я запахиваю куртку на груди и бегу вслед за Андреасом к подъезду. Снег поглощает все звуки, и все, что слышно, – это скрип подошв на заснеженной дорожке.
Эсма открывает дверь после первого звонка. Высокая, темноволосая, с тонкими чертами лица. Короткая стрижка-паж. На вид ей лет пятьдесят, но в ее лице есть что-то детское, почти кукольное, покрытое тонкой маской из морщин, которую можно сорвать в любую секунду.
Только пожимая ей руку я замечаю, что пальцы у нее искривленные, как сучья старого дерева, а одной рукой она опирается на костыль.
– Ревматизм, – коротко поясняет она. – Я на пенсии по инвалидности уже двадцать лет.
Опираясь на костыль, она проходит в кухню и приглашает нас следовать за ней.
Мы снимаем ботинки и куртки и идем в кухню.
Квартира крошечная и безупречно чистая. Интерьер в светлых тонах. На полу в прихожей и гостиной пестрые восточные ковры. Стены – голые, как в монастыре. Кухня обставлена по-спартански. Простой деревянный стол и четыре стула на линолеумном полу. Ни занавесок, ни цветов, ни картин.
Мы присаживаемся. Эсма подает кофе и имбирное печенье. Мне становится неловко при виде того, как тяжело ей даются эти простые вещи.
– Вам помочь? – спрашиваю я.
– Нет, – коротко отвечает она и ставит передо мной чашку.
