Папа, наверно, тоже переменился. Но он никогда об этом не говорит. Он говорит о других вещах – таких как арабы и юбки Мелинды, слишком короткие, на его взгляд.
Они начали обсуждать создание народной дружины, папа с Улле. Папа говорит, что убийство женщины в лесу было «последней каплей» и что его долг защитить женщин Урмберга, даже если им придется «надавать арабам тумаков».
Я спросил, откуда он знает, что именно арабов нам надо опасаться, но папа ничего не ответил. Только хлопнул дверцей холодильника так сильно, что кубики льда посыпались на пол.
Я не могу представить себе, чтобы Улле с папой патрулировали улицы в Урмберге. Тут и улиц-то толком нет. Один лес. Они, что, кружили бы по лесу и ловили арабов?
И где бы они держали пиво во время этих патрулей?
Я поднимаю дневник с пола и взвешиваю в руке.
Вчера я хотел его выбросить, но чем больше я думаю об этом, тем больше чувствую, что должен все прочитать.
Особенно то, что касается папы.
Когда мы уходили от Ульссонов, на душе у нас было тяжело.
Впрочем, они не единственное печальное зрелище в Урмберге.
Вся деревня находится в упадке и руинах. Полуразрушенные фабрики, закрытые магазины, заколоченные окна.
На этом фоне подозрительность по отношению к беженцам не выглядит так уж странно.
Так часто бывает.
Мозг ищет причинно-следственную связь. Легко решить, что беженцы виноваты в этой разрухе. Что безработица, отток жителей, прекращение государственного финансирования – симптомы одной и той же болезни.
И для человека, лишенного достатка и достоинства, искушение найти виноватого слишком велико.
Например иммигрантов.
Я думаю о Нермине. О ее костях на фото – белых, как полотно.
Мертвых.
Она лежит там, на кладбище, в безымянной могиле.
Я должна ей помочь.
После обеда
Мы с П. встречались с Маргаретой Брундин (тетей Малин). Вместе со взрослым сыном Магнусом она живет к югу от Урмберга.
Симбиоз Маргареты и Магнуса выглядит не совсем здоровым. Это возбудило мое любопытство. (Надо расспросить Малин при случае.)
Маргарета сказала, что никогда не имела отношения к приюту для беженцев – ни в девяностые годы, ни сейчас. Они с Магнусом держатся от беженцев подальше.
Я спросила почему.
Маргарета пояснила, что у нее с ними нет никаких «дел». И у ее сына тоже.
И еще она сказала, что не думает, будто убийца из Урмберга.
Я спросила, с чего она так решила.
Ответ был ожидаемый: все в Урмберге знают друг друга. Это не может быть один из местных.
Поразительно, все твердят одно и то же: в Урмберге нет убийц. Преступник должен быть из приюта для беженцев/Катринехольма/Стокгольма/Германии.
Они словно все вместе придумали сценарий и заучили его наизусть.
Так и не узнав ничего нового, мы вернулись в участок.
Снова вечер.
П. на пробежке (в темноте с фонариком на лбу – тоже мне удовольствие). Мне кажется, у него кризис пятидесяти лет. Он молчалив, часто уходит в себя. Бегает чаще прежнего. Критически разглядывает свое отражение в зеркале.
Бедный П.: мало того, что он должен выносить мое старение, так ему приходится смиряться и со своим тоже.
Нет! Вовсе он не бедный.
Раньше ему не нужно было обо мне заботиться. Я любила его, не требуя ничего взамен. Не задавала вопросов о совместном будущем. Я была непритязательной, как старый растянутый лифчик с разболтанными лямками.
Должна признаться. Я чертовски зла. Зла на жизнь, которая наслала на меня эту мерзкую болезнь. И зла на П., потому что знаю, что он бросит меня, когда мне станет хуже. Я зла заранее. Потому что ЗНАЮ, что именно так все и закончится.
П. – как низкорослое, кривое дерево в горах. Он пригибается под натиском ветра, приспосабливается, не оказывает сопротивления.
Таких, как он, называют бесхребетными.
Когда мы снова стали встречаться, он говорил, что моя болезнь не играет никакой роли, что он будет любить меня несмотря ни на что.
Я знаю, что он не лгал и не бросал слов на ветер, но уже тогда я понимала, что это неправда.
Может, в нашей истории злодей – это я? Хладнокровная, эгоцентричная женщина, которая делает что хочет?
Я знала, что он не сдержит обещания, но не хотела его терять.
Это все равно что лакомиться пирожным, когда знаешь, что нельзя. Мне хотелось получить это драгоценное беззаботное время с П.: поездку в Гренландию, страсть, безответственность, легкие, как пушинка, нежность и близость посреди всей этой темноты.
Наркотик.
П. был для меня как наркотик. Чудесный наркотик, от которого невозможно отказаться.
Он был наркотиком. Я – наркоманкой. Так в чем я могу его винить?
Смотрю в окно. Вижу прыгающий свет.
П. вернулся.
Чтение прерывает дверной звонок. Его хорошо слышно, несмотря на то, что дверь в мою комнату закрыта.
Сначала я думаю, что это Сага. Мы не договаривались на сегодня, но она все равно обычно приходит когда хочет. Но я быстро понимаю, что для Саги слишком рано. По выходным она любит поспать подольше.
Вылезаю из постели, приоткрываю дверь и прислушиваюсь к незнакомым голосам в прихожей.
Мужчина и женщина разговаривают с папой. Я не могу различить слов, слышу только, что мужчина представляется Манфредом. Они проходят в кухню.
Я не знаю, спускаться вниз или нет, но любопытство слишком сильно. Я спускаюсь вниз, в кухню.
В доме холодно. На мне только футболка и трусы. По коже бегут мурашки. Дрожа, я заглядываю в дверь через щелку.
Папа сидит спиной ко мне. На плечах у него клетчатый плед. Шея у него блестит, наверно, от пота.
Напротив сидят Малин Брундин и толстый полицейский, одетый как биржевой магнат, которого мы с Сагой видели у старого магазина. Должно быть, это Манфред.
Ханне пишет о нем в дневнике. Он злоупотребляет булочками.
Малин наклоняется вперед и смотрит на папу. Что-то в ее жестах тревожит меня. Выглядит так, словно она готова наброситься на папу и сожрать его.
– Вот почему нас интересует, где вы были в пятницу.
