«Вот что такое смерть», – успеваю я подумать, прежде чем Мелинда вылетает из комнаты и захлопывает за собой дверь.
Малин
– Ты когда-нибудь закончишь?
Манфред нетерпеливо смотрит на Малика, который последние полчаса фотографировал, измерял и брал пробы.
– Да, можете развязать веревку.
Манфред снимает петлю с сука и начинает осторожно спускать предмет на землю. Ветки опасно потрескивают.
Андреас направляет фонарик на бесформенный кровавый предмет, приближающийся к нам.
Похоже на мертвую плоть, но не человеческую. Напоминает отрезанную часть тела, но непонятно, какую именно…
– Черт!
Манфред оступается, вскрикивает и выпускает веревку, которая со свистом выскальзывает у него из рук. Предмет шлепается в снег с глухим стуком, взметая снежный вихрь.
Манфред трет руки, морщась от боли. Они с Андреасом разом делают шаг вперед. Андреас резко останавливается.
– Что за черт!
Я наклоняюсь ближе, чтобы рассмотреть получше.
В снегу лежит окровавленная свиная голова, насаженная на большой ржавый крюк.
Мама дрожащими руками разливает кофе в крошечные чашечки с золотым ободком, которые бабушка с дедушкой выставляли на стол только по большим праздникам: школьный выпускной, день рождения, праздник середины лета.
Вернувшись из приюта для беженцев, я долго стояла в душе, словно надеясь, что вода смоет воспоминания о свиной голове и о кое-чем похуже – о ненависти. О том, как сильно нужно ненавидеть, чтобы прокрасться в приют для беженцев-мусульман и подвесить на дерево свиную голову.
Малик подробно рассказал нам, почему свиней и свинину мусульмане считают нечистыми и называют «харам», что переводится как строгий запрет.
Целью проделки было оскорбить или запугать беженцев. Но связано ли это происшествие с нашим расследованием – пока неизвестно.
Я смотрю на Маргарету.
Она поднимает морщинистую руку, покрытую веснушками. В ладони, сложенной лодочкой, как драгоценность, лежит кофейная чашечка.
– Только глоток, – говорит она, покашливая. – Нужно бежать. Рут и Гуннар тоже просили пару кило.
Маргарета заехала к нам оставить лосятины. Люди, которые охотятся на ее земле, уложили несколько лосей, и теперь она не знает, куда девать все это мясо.
Мама присаживается, качает головой и поднимает на меня полные страха и недоверия глаза.
– Это же ужасно, Малин! Ты хочешь сказать, что кто-то разбил несчастной лицо?
Я уже жалею, что рассказала о травмах Азры. Но вряд ли это новость для Маргареты. Она в курсе всего, что происходит в деревне. Ничто не ускользает от ее внимания.
– Да, ужасно.
Мама ставит кофейник на стол.
– Кто способен на такое? Этот человек точно не из наших мест.
– Разумеется, это не местный, – фыркает Маргарета. – Но здесь теперь столько подозрительного народу шляется, что и не знаешь, на кого думать.
Я подношу чашку ко рту, делаю глоток горячего некрепкого кофе и гадаю, что бы они сказали, узнай, что Стефан Ульссон находится в Эребру под арестом. А ведь он не араб и не стокгольмец, а такой же коренной житель этих мест, как и мы.
– А полицейского из Стокгольма так и не нашли? – интересуется Маргарета.
– Нет, но мы его найдем.
– Такие вещи никогда не знаешь наверняка, – говорит Маргарета. – Однажды я принимала роды у женщины, ее муж потерялся у озера Маршё, судя по всему, заблудился, и его так никогда и не…
– Маргарета, прошу тебя, – умоляет мама. – Не стоит…
– Я только хотела сказать, что леса тут густые, – с оскорбленной миной защищается Маргарета. – А озера глубокие. Легко сгинуть без следа. И никто тебя ни в жизнь не найдет.
– Мы его найдем, – заверяю я. – Кто-нибудь наверняка что-нибудь видел. И Ханне, которая была с ним в лесу, кое-что помнит.
– Что например? – спрашивает мама.
Я пожимаю плечами.
– Я не могу вам рассказать.
Мама качает головой и хватается за грудь с таким видом, словно у нее инфаркт.
– Что, если он мертв… – шепчет она.
– Конечно, мёртв, – отрезает Маргарета. – Эта зима самая холодная на моей памяти. Минус десять градусов. Тридцать сантиметров снега. Вы найдете его по весне, когда снег растает, помяните мои слова.
Мама всхлипывает:
– Что такое творится, в самом деле? Урмберг всегда был таким тихим, спокойным местом. Здесь отродясь убийств не было. Я ничего не понимаю.
Лампа освещает раскрасневшиеся мамины щеки.
Я думаю о рассказе Ханне. О фрагментах воспоминаний. Правда ли она что-то помнит или это все плод ее воображения?
Меня осеняет идея. Урмберг маленький. И если кто и знает все о местных жителях, так это мама и Маргарета.
– Вы знаете в Урмберге кого-нибудь, кто читает английские книжки? – спрашиваю я.
– Английские книжки?
Мама качает головой и поджимает губы, а Маргарета напряженно думает.
– Может, Рагнхильд, – предполагает она. – Не знаю наверняка, но она так гордится тем, что работала учительницей шведского языка. Не удивлюсь, если она и по-английски тоже читает.
И потом:
– Или Берит. У нее в восьмидесятые был бойфренд из Ирландии. Садовник. Помню, ему нравилось читать. Больше, чем работать. Но что поделать. Берит всегда не везло с мужчинами.
Она вздыхает и качает головой.
Подумав немного, я решаю задать второй вопрос.
– Вы здесь живете всю жизнь. Вы помните, с чего начались все эти истории о привидении ребенка у могильника?
Мама с Маргаретой смотрят друг на друга.
– Но, милая, – качает головой мама, – это же просто болтовня.
– Разумеется, – соглашаюсь я. – Но кто положил начало этой болтовне?
Мама поднимает глаза к потолку.
– Не знаю. По-моему, ты тогда была маленькой.
– Сумп-Ивар видел того ребенка, – охотно делится Маргарета. – Он видел голого младенца в траве у захоронения. Бледного как смерть, с синими губами. И когда хотел взять его на руки – пуфф, – тот превратился в дым.
Сумп-Ивар – это брат Гуннара Стена.
Он жил с другой стороны церкви, рядом с разломом. Умер лет восемь-девять назад. Он был со странностями: думал, что соседи за ним следят, что стоматолог вставил ему в зубы радиопередатчики. Как-то зимой он обложил все стены в доме пенопластом, чтобы помешать радиоволнам проникнуть внутрь.
Мы с приятелями тогда хорошо посмеялись. Забрались на крышу и засадили большой выкрашенный красной краской нож в конек. Сейчас мне стыдно за ту проделку.
