– У него были проблемы с головой, – говорю я.
– Но он видел ребенка, – со всей серьезностью заявляет Маргарета.
– Он чего только не видел, – возражает мама. – Я бы не верила ни единому его слову.
Маргарета кривит морщинистый рот.
– И когда это было?
– Должно быть, когда Берит подожгла свою раздолбанную машину. Да, после того. Но до того, как Рут с Гуннаром построили себе застекленную веранду, которой так хвастались.
– А это когда было?
Маргарета пожимает плечами.
– Не помню. Но могу спросить Рагнхильд. Может, она помнит.
Она выпрямляет спину, убирает тонкие волосы в сторону морщинистой рукой и набирает в грудь воздуха, словно готовясь поведать очередную историю.
– Слушайте, я, наверно, пойду спать. Мне завтра рано вставать, – поспешно сообщаю я.
– Завтра? – удивляется мама. – Но завтра же воскресенье.
– Мы расследуем дело об убийстве, мама.
– Не буду вас больше задерживать, – обиженно говорит Маргарета, расстроенная тем, что я не хочу слушать ее истории.
Она допивает кофе и со звоном опускает чашку на блюдце. Потом встает. Поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза:
– Пообещай, что будешь осторожна, Малин.
Я обещаю.
Маргарета легонько обнимает маму за плечи, благодарит за кофе и идет в прихожую. Мама идет ее провожать.
Я оглядываю кухню. От того, что я сижу здесь на старом диване бабушки с дедушкой и пью из этих чашечек, на душе у меня кошки скребут. Все в этой комнате – темные обои в цветочек, протертый старый диван, аляповатые картины с горными пейзажами на стенах – безумно напоминает мне о детстве. О ночном купании в реке, бурных вечеринках, обнимашках в подвалах с линолеумным полом и бесконечных скучных ужинах с Маргаретой и Магнусом-Мошонкой.
«Это мое детство», – думаю я, беря тонкую фарфоровую чашечку за ручку и поднося горячий кофе к губам.
Это все я, но ненадолго.
Скоро я буду далеко отсюда, в Стокгольме.
Моя скучная муниципальная квартира в Катринехольме с кухней и ванной, приспособленными для инвалидов, – только первый шаг на пути к бегству от всего этого.
От этих мыслей мне грустно, но я знаю, что поступаю правильно. Я всегда знала, что уеду из Урмберга. Не потому, что у меня было трудное детство, нет. У меня куча друзей, и мои родители были не лучше и не хуже других. Нет, я не выношу сам Урмберг. Мне здесь трудно дышать. Здесь мне кажется, что лес смотрит на меня и что все здесь пытаются удержать меня, раз им самим не удалось сбежать.
Может, я боюсь Урмберга, может, боюсь того, что случится со мной, если я останусь. Не сомневаюсь, останься я здесь – и я быстро увязну в безнадежности и стану такой же, как все жалкие обитатели здешних мест.
Серые, косные, утратившие надежду.
И есть еще папа. И Кенни. И череп в могильнике, который был не шампиньоном, а убитой девочкой.
Все они в Урмберге: все мертвецы, что не желают меня отпускать.
А теперь к их числу добавилась и женщина без лица.
Когда мама возвращается в кухню, я все еще сижу на диване с фото папы в студенческие годы. Мама пристально смотрит на меня, но ничего не говорит.
Хоть смерть папы не была такой трагической, как смерть Кенни, я все равно скучаю по нему не меньше.
Мы были очень близки. Намного ближе, чем с мамой. Может, потому что мы были так похожи: оба импульсивные, эмоциональные, но также практичные реалисты.
Когда папа был помоложе, он обожал спорт. Зимой мы катались на лыжах, летом ездили с палаткой на озеро. Мама с нами не ездила. Думаю, она предпочитала палатке теплый уютный дом.
Потом у папы начало пошаливать сердце, и с поездками мы завязали. Вместо этого сидели у камина и планировали путешествия, которым, как мы оба знали, не суждено было осуществиться: Рим, Париж, Краков, Прага…
Папе нравились большие города.
Мама осторожно вынимает фото у меня из рук и ставит обратно на полку. Потом садится рядом со мной. Диван скрипит под ее тяжестью, на секунду я думаю, что он сейчас сломается.
Склонив голову, мама смотрит на меня.
– Я сегодня говорила со священником, – сообщает она, гладя меня по щеке. – Праздник середины лета ему подходит.
– Спасибо за помощь.
– И я спросила Маргарету, нельзя ли воспользоваться ее амбаром…
– Но я же сказала, что не хочу праздновать свадьбу там.
– Но Малин…
У мамы такой тон, как всегда, когда она приложила усилия и не чувствует благодарности.
– Я не хочу.
– Но тут слишком тесно. Всем места не хватит.
– Мы поставим шатер в саду.
Мама качает головой и с таким грохотом ставит на стол кофейную чашку, что я пугаюсь, как бы та не разбилась. Мамина бледная шея дрожит от волнения.
– Шатер? В жизни не слышала таких глупостей. Амбар намного лучше.
– Прекрати. Я не хочу праздновать у Маргареты. Она везде сует свой нос.
– Мы многим обязаны Маргарете.
– Я знаю. Но не на этот раз. Это моя свадьба, понимаешь?
Мама хмыкает, но отступает.
Маргарета всегда всем заправляла в Урмберге. Она владелица нескольких гектаров земли и живет намного лучше остальных, хоть по их с Магнусом дому этого и не скажешь. Каждая семья в Урмберге хоть раз одалживала у Маргареты деньги. Так что в наших местах она влиятельный человек. Люди прислушиваются к ее мнению и следуют ее советам.
Помимо влияния на людские умы, предприимчивая Маргарета сделала для Урмберга много хорошего. Например, пробила строительство дороги и продление автобусного маршрута из Вингокера до церкви. А прошлой зимой заставила коммуну почистить тут снег.
Мама тяжело вздыхает, но решает не настаивать.
– Ты уже выбрала платье? – спрашивает она в попытке помириться.
– Нет.
– Можешь надеть мое. Правда, придется его ушить, – смеется она.
Моя мама полная и всегда была такой.
Мы об этом никогда не говорим. В Урмберге на такие вещи не обращают внимания. Я помню, что в молодости мама пробовала разные диеты. Какое-то время питалась только яйцами и салатом айсберг. В другой раз, в конце девяностых, жила на одних бульонах и винограде. После смерти папы она бросила попытки похудеть и перестала бояться жирной еды и выпечки.
– Подожди минутку, – просит она, поднимается и идет к книжному шкафу.
Потом возвращается со старым фотоальбомом.
– Мама, – возражаю я, – может, завтра посмотрим?
