Я беру лист, логинюсь в систему, ввожу информацию и нажимаю на «Enter». Компьютер тужится, словно мой запрос слишком сложен для него, мигает и выдает данные. Я кликаю дальше и открываю отчет. Замерев, как истукан, начинаю читать.
Три года назад, ноябрьским вечером, вскоре после смерти папы, маму нашли в нетрезвом состоянии на горе Урмберг. Полицейские написали в рапорте, что она была в «сильной депрессии после смерти мужа» и что они отвезли ее в Катринехольм на перевязку и осмотр у психиатра на предмет «склонности к суициду». Они также написали, что мама просила ни в коем случае не оповещать ближайшую родственницу Малин Брундин, поскольку та недавно поступила в полицейскую школу в Стокгольме и не должна «отвлекаться от учебы».
Слезы наворачиваются на глаза, внутри все сжимается.
Бедная мамочка.
Ей было так плохо. И все равно она не хотела меня беспокоить.
Это рвет мне сердце.
Я читаю дальше. Судя по всему, мама попросила вместо меня позвонить Маргарете. Оказалось, что у мамы трещина в лодыжке, ей наложили гипс, и Маргарета забрала ее домой.
Я вспоминаю.
Конечно, мама что-то упоминала о том, что Маргарета часто навещала ее во время моего первого семестра в полицейской школе.
Я тогда не обратила на это внимания, но теперь знаю причину.
В Урмберге люди помогают друг другу.
Наверно, Маргарета готовила маме еду. И драила дом так, что во всех комнатах пахло мылом, а стекла сверкали.
Так она обычно и делает. Так она делала после смерти Конни.
Но я предпочла бы, чтобы мама мне все рассказала. Я тоже могла бы ей помогать. И мы могли бы обсудить то, что случилось. Потому что теперь я не могу этого сделать, потому что мне запрещено раскрывать информацию, полученную в ходе работы в полиции. Это служебная тайна.
Я прячу лицо в ладонях и чувствую, как нарастает раздражение.
Мне не стоило возвращаться в Урмберг. Надо было оставаться в Катринехольме. Держаться подальше от Урмберга и быть милой с Максом. Тревожить прошлое было большой ошибкой.
Раздаются шаги, я выпрямляю спину и поправляю волосы.
Андреас входит в комнату и садится на свое место.
Следом входит Манфред. Щеки горят, спина прямая.
Он не замечает, в каком я состоянии, что к лучшему, потому что я не могу с ним такое обсуждать.
– Я говорил с руководителем бригады криминалистов, которые работают над нашим делом…
Манфред садится на стул, и тот скрипит под его тяжестью.
Он продолжает:
– Они изучили одежду Ханне, в которой ее нашли. Разумеется, обнаружили землю и растительные фрагменты, что неудивительно, она же блуждала по лесу целые сутки. Но они также сделали химический анализ и обнаружили следы таких веществ, как…
Манфред надевает очки, листает заметки, стряхивает крошки с губ большим и указательным пальцем и продолжает:
– …диоксид кремния, магнетит и уголь.
– Химия – не моя сильная сторона, – кривится Андреас.
Манфред вопросительно смотрит на меня поверх очков.
Я качаю головой:
– И не моя тоже, простите.
– Магнетит, или магнитный железняк, – это минерал черного цвета из класса оксидов, – поясняет Манфред. – Если я правильно помню, используется при производстве металла. Диоксид кремния – побочный продукт при производстве металла. А уголь… уголь – это уголь… твердое горючее вещество растительного происхождения…
Мы молчим. Тишину в комнате нарушает только шум обогревателя.
– Что за хрень, – комментирует Андреас.
– Завод, – говорю я. – Ханне была на сталелитейном заводе.
Джейк
Утопая в снегу по колено, я тащу мопед вдоль стены красного кирпичного здания туда, где, как я знаю, есть дырка.
Протискиваюсь в нее и оказываюсь внутри. Тут темно и холодно. Глаза угадывают бетонные колонны и железную дорожку посреди цеха. Достаю из кармана согретый моим теплом мобильник. Просматриваю сообщения. Два от Мелинды. К нам прислали тетку из социальной службы, которая должна за нами присматривать, пока не вернется папа.
От том, как она застукала меня в женском платье и с накрашенным лицом, Мелинда не упоминает.
Я знаю, что рано или поздно мне придется поехать домой. Но пока я не в состоянии. Не хочу видеть, как ей за меня стыдно. Посылаю смс, что буду спать у друга.
Где я сегодня буду спать, я пока не знаю. Во всяком случае, к Саге я поехать не могу, так как она меня ненавидит.
В машинном цехе темно, за станками прячутся тени. Шаги гулко стучат по бетонному полу. Цепи, свисающие с потолка, позвякивают, как будто за них дергает невидимая рука.
Заброшенный завод был единственным местом, куда я мог поехать. Дома я показаться не мог.
Я иду к столу бригадира и сажусь на грязный матрас на полу. Зажигаю свечу, открываю рюкзак, достаю банку колы и дневник Ханне.
Ланч
Андреас с Манфредом поехали в Стокгольм на встречу с Миграционной службой и представителями посольства Боснии и Герцеговины. Они вернутся завтра вечером. Малин обедает с мамой.
Перед ее отъездом я спросила Малин об отношениях Маргареты и Магнуса Брундинов и почему он живет с матерью, хотя ему за сорок. Она сказала, что, кроме Магнуса, у Маргареты никого нет. Ее муж Лиль-Леффе бросил ее ради парикмахерши из Флена, когда Маргарета была беременна. И никто в их семье не осмеливается упомянуть его имя, хотя прошло более сорока лет.
Жизнь – дело нелегкое.
Только что случились две вещи.
Во-первых, я зашла в туалет и не узнала свое отражение в зеркале.
Я до смерти испугалась. Несколько минут не могла успокоиться.
Как это возможно? Как можно не узнать собственное лицо? Лицо, которое смотрело на тебя из зеркала столько лет. Лицо, менявшееся со временем, поседевшие волосы.
Я знала, что моя болезнь влияет на способность узнавать лица. Я часто не узнаю знакомых.
Но САМУ СЕБЯ?
Во-вторых: П. раздобыл информацию о заявлении, поданном в полицию в ноябре 1993 года. Персонал приюта несколько раз видел на дороге коричневый фургон. Сотрудники подозревали, что фургон как-то связан с поджогами: кто-то несколько раз поджигал кусты вокруг здания.
Нас же это заявление заинтересовало по другим причинам. Оно поступило в полицию незадолго до исчезновения Нермины и ее матери. Фургон мог быть связан с их исчезновением.
П. проверит, у кого тогда в Урмберге был такой фургон (данных о марке или номерах не было, но здесь не так много жителей, вычислить хозяина будет легко).
