Удовлетворение омрачают другие мысли, которые не дают мне покоя.
Раз я способен на такое, значит ли это, что я стал таким же, как Винсент?
Я закидываю рюкзак на плечо, беру свечку в одну руку, другой хватаюсь за матрас и волоку его к станкам.
За станком с надписью «Innocenti» есть пространство два метра шириной, не видимое со стороны.
Здесь я буду в безопасности.
Не то чтобы я боялся, что Винсент вернется, нет, просто кажется, случиться может все что угодно.
Я втаскиваю матрас за станок, ставлю свечку на пол и усаживаюсь поудобнее, откидываюсь на холодную стену и открываю дневник.
Ночь. Не могу заснуть. Все думаю о П.
Я снова сорвалась на него. Потеряла контроль над собой, запустила в него ноутбуком, наорала.
П. пришлось меня удерживать. Он сказал, что вызовет скорую помощь, если я не возьму себя в руки. Закатил мне пощёчину.
Что происходит со мной?
Что происходит с нами?
Я откладываю дневник в сторону. Ханне что, правда сходит с ума? Или просто устала?
Что, если она причастна к исчезновению Петера? Что, если она на самом деле столкнула его в озеро, как она писала?
Что, если передо мной дневник убийцы?
Я тру глаза. Осталось всего несколько страниц, но мне хочется есть. Живот болит от голода, и мне холодно.
Достаю из рюкзака хлеб. Разрываю упаковку и откусываю кусок. Батон внутри еще подмороженный, но я объедаю мякоть по краям.
Потом открываю вторую банку колы, опрокидываю в рот, срыгиваю и швыряю в темноту. Она с треском откатывается в сторону.
Я немного думаю о Ханне и решаю, что все-таки мне ее жаль. Несмотря на то, что я зол на нее, и несмотря на то, что она кажется безумной, мне всё равно ее жаль.
А П. нет.
Я вообще не понимаю, почему она поехала с ним в Урмберг. Лучше бы оставалась в Гренландии с инуитами.
До того как я прочитал дневник Ханне, я никогда не думал, что у жизни в Урмберге есть столько недостатков, но Ханне явно ненавидит Урмберг, и, может быть, она права, когда говорит, что это настоящая дыра.
Я не знаю.
Я больше ничего не знаю, кроме того, что я должен дочитать историю Ханне.
Дневник лежит на коленях. В свечном огарке осталось не больше двух сантиметров. Нужно торопиться.
Урмберг, 1 декабря
Я проснулась рано. Рядом мирно спал П., не подозревая о моих внутренних метаниях. Я прислушалась к его ровному, спокойному дыханию.
Я попыталась обнять его.
Он проснулся и оттолкнул меня. Пробормотал, что ему жарко.
ЖАРКО?
Но мне НУЖНА его близость!
Без нее я умру!
Но ему, видимо, на это наплевать.
Я встала, прочитала вчерашние записи, вспомнила все – ссору, пощёчину.
Перелистала назад и прочитала весь дневник с первой страницы до последней. Поняла, как сильно ухудшилось мое состояние за последнее время. В Гренландии мы были счастливы и влюблены. А теперь все ужасно.
Так все и закончится? Не взрывом, а всхлипом, как писал Т.С. Элиот.
Мы завтракали в тишине.
П. внимательно изучал газету. Ни одна статья, ни одно объявление не ускользнуло от его внимания.
Я сидела напротив. С бутербродом и черным кофейным пойлом в чашке. Разглядывала его.
Время от времени он поднимал на меня глаза. Видно было, что ему не по себе от моего пристального взгляда.
Мы в Урмберге уже полторы недели.
Они кажутся мне целой вечностью.
Мы объездили тут всю округу, облазили леса, опросили местных жителей. И все равно я никак не могу понять, что не так с этим местом. Такое ощущение, что все тут затянуто пеленой, под которой что-то прячется. Достаточно копнуть поглубже – и наткнешься на это.
На зло, прячущееся за фасадом будничности и скуки.
Я пыталась объяснить все П.
Но он меня не понял. Сказал, что я драматизирую. Что мы «расследуем преступление в захолустье», а не снимаемся в фильме ужасов.
Я ответила, что ИМЕННО ТАК я себя и чувствую: что мы, как два наивных полицейских, расхаживающих по дому, где всю семью порезали на кусочки, и не подозреваем, что это ловушка, расставленная маньяком с бензопилой.
К девяти мы поехали в участок. На улице настоящая буря.
Малин уже была на месте. Манфред с Андреасом еще не вернулись из Стокгольма. Они будут поздно вечером.
Малин ушла обедать с мамой. П. уехал за продуктами.
Буря усилилась, вода капает в ведро с потолка – протекает крыша. На часах двенадцать, но за окном темнота.
Здесь всегда темно.
Синоним Урмберга – мрак. В буквальном и переносном смысле. Я по-прежнему думаю, что здесь происходит что-то плохое, что бы там ни говорил Петер.
П. нашел владельца коричневого фургона в архиве за девяностые годы – фургона, который, возможно, видели сотрудники приюта.
У одного из жителей Урмберга был коричневый «ниссан кинг».
Но П. не хочет говорить, у кого именно. Сказал, что это «щекотливый вопрос».
Я, естественно, возмутилась и расстроилась. У меня, конечно, проблемы с памятью, но это не значит, что я не умею держать рот на замке.
За кого он меня принимает? Я забывчивая, но я не идиотка.
Кажется, ветром снесло что-то перед магазином.
Надо посмотреть.
Малин
Мы на старом заводе. Снег достает мне до колена, но он мягкий и легкий. Я иду назад к Андреасу, и каждый мой шаг поднимает маленький снежный вихрь.
Ветер усилился, я чувствую его даже через пуховик.
Убираю телефон в карман, надеваю варежки, зажигаю фонарик и пытаюсь обдумать слова Макса.
Взять передышку.
Что он, черт его побери, имеет в виду? Мы же собираемся пожениться летом, и мне нужна его помощь с подготовкой к свадьбе. Мы не можем взять передышку.
Не сейчас.
Или он хочет со мной порвать? Но не может сказать это прямо?
Знаю: я должна была позвонить и извиниться за свои слова во время нашего последнего разговора. Я была груба. И не только. Груба и несправедлива. Макс не виноват в том, что его работа такая, какая есть. Что он с утра до вечера занимается тем, что пытается выплатить пострадавшим как можно меньше страховой компенсации.
