Манфред наклоняется вперед и буравит меня взглядом. Я вся заливаюсь краской.
– Стефан Ульссон? Бьёрн Фальк? Педофил Хенрик Хан? Или один из свидетелей оказался виновным? Кто-то из сотрудников приюта например?
Манфред откидывается на спинку стула. Видно, что мои догадки его не удовлетворили.
– Хм, – хмыкает он.
Раздается звук открывающейся двери и шаги в прихожей.
Входит Малик. На шапке и куртке снег.
– Тук-тук, – говорит он.
– Привет, – поднимает руку в знак приветствия Андреас. – Решил заглянуть к нам в гости?
– Мы с криминалистами собираемся на завод. Решили заехать забрать мобильный.
Манфред кивает на телефон в пластиковом пакете на столе.
Малик стряхивает снег с ботинок, снимает шапку, запускает пальцы в гриву темных волос и собирает их в узел, который скрепляет тонкой черной резинкой с запястья.
– Как прошел обыск в доме Стефана Ульссона? – интересуется Манфред.
– Хорошо, – отвечает Малик. – За исключением того, что дочь была в истерике. Мы нашли кровавую рубашку в прачечной. Больше ничего подозрительного. Подождём результатов анализа. Нет, погодите, в шкафу покойной супруги было платье с пайетками. Золотистое платье 36-го размера. Не знаю, важно это или нет, на Стефана Ульссона оно не налезет, но мы его все равно захватили.
– Еще что-то?
Малик качает головой.
– Не при обыске. Но мы нашли того Тони.
– Тони? – переспрашивает Манфред.
– Я думала, Сванте вам звонил, – удивленно говорит Малик. – Сюзетта переговорила с мужчиной по имени Тони. Тем, который работал в приюте для беженцев в начале девяностых. Стефана Ульссона уволили. Точнее, он даже не работал там на полную ставку, просто ему больше не давали заказов. Его застукали в саду поздно вечером. Он следил за обитателями приюта. И знаете когда? Осенью 1993 года.
– За Азрой и Нерминой, – шепчу я.
Малик тянется за телефоном Петера.
– Вот именно. Мы будем его допрашивать в восемь утра завтра, если хотите, приезжайте.
– Конечно, хотим, – кивает Манфред. – А что касается снимков, то сегодня мы вряд ли еще что-нибудь найдем. Увидимся завтра в половине восьмого?
Спустя десять минут мы с Андреасом остаемся одни в участке. Малик с Манфредом уехали.
Я отключаю обогреватель и проверяю ведро, в которое капает вода с потолка.
Андреас ждет, когда я закончу. Он улыбается. Но не как обычно, с самодовольным видом, а искренне и добродушно.
– Хочешь поехать ко мне домой? – спрашивает он.
Я застываю. Собираюсь уже дать один из язвительных ответов, заготовленных у меня для таких ситуаций, но потом встречаюсь с ним взглядом и думаю обо всем том, что случилось за последние дни: об окровавленной свиной голове, о скелете Нермины, об Азре без лица на столе в морге, о Петере, превратившемся в кота Шрёдингера. Думаю о Кенни, который никогда не вернется с того света, о Максе, который, может, еще вернется, о маме, которая по ночам не может заснуть от мыслей, как бы подешевле организовать свадьбу, – свадьбу, которой может не быть.
Я думаю обо всем этом, но прежде всего о том, как отчаянно коротка жизнь. Перед лицом вечности мы как мушиные какашки, которые спустя мгновение поглотит темнота.
Еще одна вещь вспоминается мне. Ханне в кровати с одеялом, натянутым до подбородка. Смех в ее глазах, любовь, которую словно можно пощупать.
Почему у нас с Максом никогда так не было? Я сознательно вычеркнула любовь из своей жизни? И все дело в Кенни?
– Окей, – говорю я.
Андреасу удается не выдать удивления, но я вижу по расширенным зрачкам, что такого ответа он не ждал.
– Ты серьезно?
– Идем, пока я не передумала, – говорю я.
Мы едем через лес в тишине. Еловые лапы гнутся под тяжестью снега. Одинокие снежинки мечутся в свете фар.
Красиво, как бывает красиво зимой в Урмберге. Красиво, одиноко и темно.
Не знаю, сколько километров мы преодолеваем. Андреас молчит, я тоже. Лес постепенно расступается и сменяется заснеженными полями. Андреас сворачивает на узкую дорогу, проезжает мимо освещенной бензозаправки. Еще через минуту мы въезжаем в деревню с одноэтажными коттеджами, построенными в семидесятые.
Мы паркуемся перед одним из безликих уродливых домов, похожих на коробки для обуви, и выходим. Андреас нащупывает в кармане ключи, отпирает дверь, включает свет и приглашает меня пройти.
– Вот тут я и живу.
Дом мог бы находиться и в Урмберге.
Тут все выглядит как в тех домах, где я провела все детство. Смесь старой и новой мебели, не сочетающейся друг с другом. Уродливые кожаные диваны, дешевая имитация восточного ковра перед телевизором, огромные колонки. Книжный шкаф без книг. Гантели на полу и гора автомобильных журналов рядом с диваном.
На столике перед телевизором пустые банки из-под колы и тарелка с остатками чипсов. На кресло небрежно брошена спортивная форма для просушки.
«Вот от этого я и бежала всю свою жизнь», – понимаю я.
Урмберг, деревня, серое, предсказуемое будущее, заснеженные поля, тихие леса. Вечера перед телевизором с чипсами и вином и поездки за продуктами в супермаркет в качестве единственного развлечения.
Кромешная тьма зимой и бессонные белые ночи летом.
Ощущение, что все уже кончилось еще до того, как что-то началось.
Мне вспоминаются строчки из полицейского протокола о маме. Три года назад ее обнаружили на горе Урмберг в состоянии алкогольного опьянения, в глубокой депрессии и с травмой ноги.
Бедная мамочка.
Какой была бы ее жизнь, если бы она уехала из Урмберга? Она могла бы найти работу, познакомиться с новыми людьми, увидеть разные места.
Но для нее Урмберг – начало и конец всего. Здесь есть все, что ей нужно для жизни. Вселенная, вмещающая в себя все ее желания и потребности. И больше ей ничего не нужно.
Почему же для меня все по-другому?
Как там говорила мама?
Если ты бежишь от чего-то, смотри, чтобы не бежать от самой себя.
– Хочешь перекусить? – предлагает Андреас. – Не знаю, что у меня есть.
– Нет, спасибо.
– Чашечку чая?
Я качаю головой и поворачиваюсь к Андреасу.
Его мокрые волосы влажны от снега. От свитера попахивает потом. У него серьезные раскосые глаза, точь-в-точь как у Кенни.
Я раньше этого не замечала, но у Андреаса глаза Кенни.
На щеке заметна свежая царапина. Может, обо что-то поцарапался на заводе.
