Невозможное только кажется невозможным, пока не найдешь в себе силы сделать шаг вперед.
А потом оно просто становится частью повседневной жизни.
Я кладу руку на дверь, чтобы открыть ее, но в тот момент, когда мои пальцы касаются холодного металла, раздаются шаги на лестнице.
Я замираю и заглядываю в щель.
Магнус проходит мимо. Снова открывается дверца холодильника, шелестит пластик.
Потом становится тихо. Тревожно тихо.
Я напрягаю зрение.
Магнус стоит ко мне вполоборота. Рот полуоткрыт, вид у него удивленный.
Потом он идет прямо на меня, поднимает руку и со всей силы толкает дверь.
Все погружается в темноту. Я слышу щелчок, с которым задвижка возвращается на место.
Ханне
За окном Берит идет снег, мягко устилает землю и ели. На снегу виднеется свежий заячий след, который скоро засыплет.
Я хорошо спала, впервые за долгое время.
Я разглядываю свои ноги.
Бинты сняли, но бледная кожа по-прежнему покрыта коростой от многочисленных царапин и ссадин. Ногти синие, обломанные, мизинец залеплен пластырем.
Я одеваюсь и разглядываю свое отражение в зеркале на стене. Радуюсь, что узнаю свое собственное лицо. Курчавые волосы, когда-то рыжие, теперь седые, красные глаза.
Веснушки.
Это я, Ханне.
Есть фотограф по имени Хелена Шмиц. Кажется, Уве, мой бывший муж, водил меня на одну из ее выставок. Он обожал искусство. И чем оно было непонятнее и претенциознее, тем больше восторгов оно у него вызывало. Сомневаюсь, что он вообще разбирался в искусстве, скорее, считал, что интерес к искусству – такой же показатель статуса, как роскошный автомобиль и дорогая одежда.
Но в фотографиях Хелены Шмиц не было ничего непонятного или претенциозного.
Они были поразительно красивы и в то же время отвратительны, может, потому и отложились в моей памяти.
На выставке были представлены две серии фоторабот, в которых автор хотел показать, как природа захватывает, а точнее, возвращает себе власть над человеческими творениями.
Первая серия состояла из снимков красивых старых домов в покинутой шахтерской деревне на побережье Намибии, медленно и бесповоротно заметаемой песком. Вторая была посвящена японскому растению, привезенному в США, которое убивало местную флору, покрывало здания смертельным зеленым одеялом и медленно разрушало.
Эти фотографии показались мне красивыми, но одновременно немного пугающими. Со временем они приобрели для меня новое значение.
Теперь мне кажется, что эти красивые дома на побережье Намибии – это я. А песок – моя болезнь, которой меня медленно и бесповоротно засыпает. Я деревья и здания, а растение кудзу – проклятая деменция.
Я рассказчик, я история.
Я камера, я дома.
Я объект и в то же время субъект. Я вижу, как все происходит, но ничего не могу с этим сделать. Я смотрю на происходящее и никак не могу это остановить.
Каждый день я просыпаюсь и вижу, что песок поглотил еще частичку моего бытия. Растение кудзу оплело своими ветвями еще одну часть моей жизни, которую хочет у меня похитить.
Я провожу расческой по волосам, смазываю губы бальзамом и выхожу в кухню. Стараюсь не думать о том, о чем лучше не думать.
Берит моет посуду.
Вокруг талии повязан застиранный передник. Из радиоприемника, включенного на полную громкость, звучит танцевальная музыка.
Огонь потрескивает в печке. Йоппе стоит посреди кухни и машет хвостом, словно желая таким образом привлечь внимание хозяйки.
– Доброе утро, – расплывается в улыбке Берит. – Будешь завтракать?
Она тянется за кофейником.
– С удовольствием, – говорю я и сажусь на стул в кухне.
Берит ставит на стол хлеб, сыр, масло. Я вижу, как она прихрамывает, наливая кофе.
Мне так стыдно за то, что она за мной ухаживает, как за больной. Ведь я моложе и здоровее ее. Единственная моя проблема – это память. Но это не означает, что я не в состоянии сама налить себе кофе.
Берит разливает кофе, присаживается напротив и снова улыбается. Седые волосы, накрученные на бигуди, напоминают мне о маме. Челка скреплена заколкой с цветком.
Я делаю себе бутерброд. Нарезаю толстые ломти сыра и кладу на свежеиспеченный хлеб.
Мы с Берит хорошо ладим.
Она мне нравится. Особенно мне нравится, что она такая тихая и спокойная. С ней мне легко. Она одна из тех людей, кто не нуждается в постоянном общении. И еще она мне нравится, потому что откладывается в моей памяти. Просыпаясь утром, я помню, кто она. Не знаю, от чего это зависит. От того, что у меня наступает улучшение, или от того, что мы постоянно вместе и мой упрямый мозг сдался и впустил ее внутрь.
Наши дни насыщенными не назовешь.
Берит нравится печь и вязать, мы подолгу гуляем с Йоппе, если позволяет погода.
Случается, что я просыпаюсь посреди ночи и зову Петера. Тогда Берит встает, разжигает печку, делает чай и мы пьем его вместе в тишине.
Иногда она дает мне снотворное.
Я начинаю думать, что никогда уже не увижу Петера. И я перестала ждать визита Манфреда. Теперь я страшусь его прихода, меня пугает то, что он мне сообщит. Я не верю, что Петер жив. Я убеждена, что, будь он жив, я бы это чувствовала. Как своего рода вибрацию внутри, тепло под ребрами, щекотку в груди.
Хотя я знаю, что все это ерунда.
Вряд ли я способна ощущать, жив он или мертв.
Мне жаль, что я не помню ничего из времени, проведенного в Урмберге. Ни расследования, ни новых коллег.
Мои последние четкие воспоминания – о Гренландии. Нам было там так хорошо. Нам с Петером.
И у меня нет никаких причин думать, что в Урмберге все было по-другому. Пара недель в этом захолустье в Сёрмланде не могли все поменять.
И потому, когда Берит спросила о Петере, я ответила только, что он любовь всей моей жизни и что у нас все прекрасно. Что я с ним счастлива.
Берит опирается рукой о стол и медленно поднимается. Замирает и морщится.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Она криво улыбается:
– Совсем старая стала.
Берит идет к Йоппе, нагибается и чешет лохматую собаку за ухом.
– Пойду выгуляю его. Вернусь через полчасика.
– Я все уберу, – говорю я, доедая бутерброд.
– Посуду оставь на потом. Я помою.
– Нет, я сама.
– Не нужно.
– Мне это не составит труда.
