Манфред очень необычный персонаж.
Не знаю, что я о нем думаю. Я его почти не знаю. Но мне нравится его стиль одежды. Видно, что ему не все равно, что на нем надето, хоть он и мужчина.
Он одет в шерстяной костюм оливково-зеленого цвета с обтянутыми кожей пуговицами в едва заметную розовую клетку. Из нагрудного кармана выглядывает ярко-розовый шелковый платок. У него рыжие волосы и рыжая щетина на небритом лице. Влажные волосы завиваются у висков.
Я отхлебываю горячий чай и трогаю компресс на щеке.
Манфред отвез меня в больницу в Катринехольме. Там сказали, что у меня легкое сотрясение мозга и что мне лучше отдохнуть в ближайшие дни. На рану на щеке врач наложил три шва, но заверил, что через пару недель все пройдет.
Я не стал говорить, что предпочел бы, чтобы шрам остался навсегда, как важное доказательство того, что я сделал ради Ханне.
Я хотел бы каждый раз, смотрясь в зеркало, видеть этот шрам, напоминающий о произошедшем.
Ханне тоже отвезли в больницу, но ей швы не понадобились. Думаю, кто-то из полицейских потом отвез ее обратно к Берит.
А что сталось с Магнусом и Маргаретой, я не знаю.
– Давай ты еще раз расскажешь мне все, а потом я отвезу тебя домой, окей? – начинает Манфред.
– Окей.
– Ты встретил Ханне в лесу в тот вечер, когда ее нашли?
– Ага, в субботу.
– В субботу второго декабря, – уточняет Манфред, проводя рукой по скрипучей щетине.
– Наверно. Я не смотрел дату.
– И при встрече она сказала, что Магнус или Маргарета навредили Петеру?
Я обдумываю вопрос.
Я решил не упоминать дневник. Ханне не хотела бы, чтобы Манфред и другие полицейские узнали, как сильно она больна или как грустно ей было, хотя в дневнике и много другой важной информации.
Но теперь Маргарета и Магнус задержаны. Полицейские обнаружили ужасный подвал-темницу и замороженное тело Петера. А автомобиль Петера стоял в сарае Маргареты. Дневник Ханне полиции уже не пригодится. У них есть все улики.
– Так она и сказала, – говорю я.
Манфред кивает и делает пометки в блокноте.
– И она сказала, что Магнус держит женщину в подвале.
Я киваю.
Магнус откладывает ручку и растирает виски. У него огромные ручищи. Папа такие руки называет лопатами.
Манфред кладет руки-лопаты на стол и строго смотрит на меня, отчего я начинаю нервничать. Так смотрит на меня папа перед тем, как устроить выговор.
– Я должен тебя спросить, – говорит он.
Я киваю, зная, что сейчас последует. Всю дорогу из больницы я крутил и вертел этот вопрос в голове, как кубик Рубика.
– Почему ты никому не рассказал? Ты же понимал, что это важно. Что Маргарета и Магнус причастны к серьезному преступлению.
Манфред смотрит на меня.
– Правду, Джейк, – настаивает он. – Ты должен сказать мне правду. Что тут такого сложного?
Я не отвечаю.
Я смотрю на поцарапанный стол. На сотни царапин, оставленных людьми, сидевшими за ним, – мужчинами, женщинами, может, даже детьми.
Но они были не такие, как я.
Не противоестественные.
– Я думал, этот полицейский уже мертв, – говорю я и вожу пальцем по царапине.
Манфред вздыхает.
– Да, он наверняка уже был мертв. Но все равно. Ты не мог этого знать, разве нет?
– Не мог.
– Так почему ты ничего не сказал, Джейк? Почему? Я думаю, ты знаешь больше, чем говоришь. И, думаю, ты рассказал другому человеку. Который вызвал полицию.
Я дрожу, но не от холода, потому что сижу в куртке и потому что меня обдувает теплым воздухом от включенного Манфредом обогревателя.
– Джейк?
Я медленно качаю головой. Хочу ответить, но слова застревают в горле, отказываются выходить наружу. Словно вся моя сила и решимость рухнули вниз со скалы вместе с Маргаретой.
Манфред снова вздыхает. Встает, идет к стене и возвращается с небольшой бумажной коробочкой. Тяжело плюхнувшись обратно, ставит коробочку на стол.
Она коричневая, десять сантиметров длиной и пять сантиметров шириной.
Не отрывая от меня взгляда, он открывает коробку и одной рукой выуживает из нее прозрачный пластиковый пакетик. Кладет перед собой на стол.
Я нагибаюсь, чтобы лучше рассмотреть.
На первый взгляд, пакетик пустой, но, приглядевшись, замечаю ее.
Маленькая золотая пайетка поблескивает внутри.
– Джейк? – в голосе Манфреда нет злости, он звучит умоляюще.
Я зажмуриваюсь, не хочу видеть блестку. Но я не могу остановить картины перед глазами: блестящее платье, помаду, Ханне, всю мокрую и в ссадинах на коленях между кустами. Я словно переместился в прошлое и стою в лесу, вдыхая запах мокрой земли и пожухлой листвы, а дождь капает мне на лицо. Я снова вижу Ханне перед собой. Но теперь она выглядит по-другому, улыбается мне и протягивает руку.
«Я спас ее, – думаю я. – Я на самом деле спас ее».
Я смотрю на Манфреда, на его красивый костюм, на ярко-розовый платок. На круглые красные щеки, на усталые глаза.
Сможет ли он меня понять?
– Джейк? – приподнимает он брови.
И мысли снова делают это – улетают прочь, как птицы или бабочки, шепча, что у всех людей есть странности, если присмотреться. Или что не существует ничего больного или здорового. И что нет ничего такого в том, чтобы примерить платье, даже если тебя зовут Джейк, и живешь ты в такой дыре, как Урмберг, и тебя угораздило родиться мальчиком.
Платье – это просто платье. Лоскут ткани, о котором каждый волен думать, что хочет.
Это совсем не то, что убивать.
Это по-настоящему серьезно, потому что смерть – это навсегда.
– Да, это был я, – отвечаю я. – Мне нравится наряжаться в платья. Вы что-то имеете против?
Манфред высаживает меня перед «Самым роскошным домом Урмберга». Прежде чем я успеваю открыть дверцу, он кладет руку мне на плечо.
– Молодец, Джейк, – говорит он. – Ты молодец.
Только это. Потом он молчит.
Я открываю дверцу и вылезаю из огромного внедорожника. Закидываю рюкзак на плечо, щурюсь от утреннего солнца и иду к дому. Снег скрипит под ботинками, входная дверь распахивается, стоит Манфреду отъехать.
В дверях я вижу папу.
Он делает шаг вниз, в снег, потом еще один, несмотря на босые ноги, и бросается ко мне, хватает меня в охапку и крепко сжимает в объятьях – крепче, чем когда-либо прежде.
