У нас не оставалось никаких сомнений: американское правительство запретило продавать нам это важное стратегическое сырье. Видимо, руководителям США было выгодно превосходство немцев в воздухе, а на земле — они отлично это знали — Германии нас не так-то легко победить.
Когда я убедился, что никель никто нам не продаст, возник новый план, вполне приемлемый в условиях военного времени, да еще с учетом действий таких союзничков, как американцы. Мы купим никель с помощью подставных лиц, и такие у меня уже были на примете. К нам часто ходили два коммерсанта, которые предлагали весьма сомнительные сделки. Костылев не только запретил мне иметь с ними какие-либо дела, но даже принимать. Я решил встретиться с ними, но не в офисе — чтобы не привлечь чьего-либо внимания, — а в погребке. Одним словом, мы посидели там однажды вечерком, и я посвятил их в свой план. У них есть друг, сказали они, который является представителем одной английской фирмы, он охотно пойдет на такую сделку и оформит все в лучшем виде.
Короче говоря, сделка состоялась. Когда я сообщил об этом Костылеву, тот очень обрадовался: ведь от этого проклятого никеля зависела его судьба. Само собой разумеется, он все заслуги присвоил себе, а мне поспешил выхлопотать новое назначение и отправить домой.
Федоров еще что-то говорил, но я его почти не слышал. Так вот на кого я писал доносы, а теперь везу в тюрьму… В Москве ни одному его слову не поверят и церемониться не станут: заставят признаться в «преступлении», в «заговоре против Родины». Я лихорадочно обдумывал план спасения Федорова, один нелепее другого, и наконец решил: он не должен доехать до Архангельска, пусть останется в Лондоне, куда зайдет судно. Конечно, это далеко не лучший выход. Как только узнают, что он сбежал, тут же объявят его предателем родины. А раз я не уберег Федорова, несмотря на приказание не спускать с него глаз, значит, у нас был сговор и оба мы враги. Меня они даже слушать не станут, расстреляют, и точка. И вдруг пришла спасительная мысль: мы останемся в Лондоне оба.
Судно приближалось к английским берегам, а я все еще не принял окончательного решения. Собирался рассказать обо всем Федорову, но тут случилось непредвиденное: две торпеды с немецкой подводной лодки ударили в борт, и наш корабль мгновенно затонул. Не стану описывать, как удалось уцепиться за какие-то доски, что-то вроде небольшого плота, и в конце концов достичь берега. Там с крупозным воспалением легких попал в госпиталь.
После выздоровления советским представительством был отправлен в Москву. Федорова я считал погибшим, о чем незамедлительно написал рапорт, будучи убежден, что это закрывает мои доносы.
Позже узнал, что Федоров тоже спасся и на попутном сухогрузе добрался до Мурманска. Там попросился в действующую армию и воевал до самого Дня Победы. Демобилизовался в офицерском звании с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За отвагу», вернулся в Москву. Он был уверен: дома ничего хорошего его не ждет, а не пойти туда не мог. Ожидания его не обманули: Федорова встретила жена со своим новым мужем. Она растерялась, стала искать полученную на него похоронку. Ничего не сказав ей, он повернулся и вышел.
Федоров понимал, что рано или поздно его обнаружат, и решил покинуть Москву. Однако уехать не успел, его с обширнейшим инфарктом подобрала на улице «Скорая помощь». В больнице его лечил опытный врач — женщина, потерявшая в войну всю семью. Она выходила его. Два одиноких фронтовика: он, обязанный ей жизнью, она, счастливая тем, что спасла его, — поженились. Федоров без труда нашел работу в одном солидном учреждении.
Жили они дружно и пользовались уважением сотрудников. Однако в 1948 году сработали мои доносы, Федорова разыскали, началась проверка.
Это было одно из моих первых самостоятельных дел.
Когда занимались биографией Федорова, нашли рапорт Сергея Антоновича.
Его вызвали в Москву, начались тяжелые допросы. Трудно было поверить в подлинную причину, побудившую Сергея Антоновича написать рапорт, будто Федоров погиб. Проверили, действительно ли было потоплено это судно, обстоятельства их возвращения на родную землю. Установили детали сделки по закупке никеля и многое другое, в конце концов, в органах госбезопасности пришли к выводу, что оба они действовали не в корыстных целях и ни один из них не изменил Родине. Однако на проверку ушло немало времени, и можно представить себе пережитое ими.
К чему рассказываю об этом? Просто полезно на конкретном примере показать, в какие обстоятельства попадали иной раз честно служившие своей Родине люди, сколько им пришлось испытать в те годы.
Непостижимая природа провокатора
КАК-ТО РАЗ СОЛНЕЧНЫМ УТРОМ июля 1951 года я пришел на работу значительно позже обычного. Едва переступив порог, сразу обратил внимание на то, что в коридорах толпятся сотрудники и лица у всех встревоженные и хмурые.
Как только вошел в комнату, где мы работали вчетвером, сидевший за столом коллега встретил меня вопросом:
— Ну, что ты теперь скажешь?
Утром я очень удачно провел встречу, был в отличном настроении и вместо ответа произнес что-то бравурное.
Он удивленно посмотрел на меня и укоризненно покачал головой.
— Ты слышал? Абакумов арестован!
— Не может быть! — вырвалось у меня.
— Потому, что этого не может быть никогда…
— Перестань паясничать! Что случилось?
— Никто точно не знает. Ходят разные слухи… Вроде вскрылись серьезные нарушения закона в «Ленинградском деле», в деле врачей и руководителей Еврейского антифашистского комитета…
Не дослушав его, я зашел к своему начальнику — узнать, насколько достоверны слухи.
— Слухи… слухи… — вздохнул тот. — Вечно мы питаемся слухами. Вечером нам зачитают решение ЦК партии, тогда все и узнаем.
Я почти не сомневался, в этом решении, скорее всего, прозвучит осуждение репрессий. Что же оказалось на самом деле? В директивном документе ЦК говорилось, будто чекисты работают плохо, не замечают террористических гнезд, что они утратили бдительность, работают «в белых перчатках» и тому подобное.
Оказывается, Абакумов, который был не только усердным исполнителем указаний ЦК, но и инициатором ужесточения репрессий, работал «в белых перчатках»…
Узнали мы и то, как родилось это решение ЦК. Старший следователь по особо важным делам Рюмин доложил Сталину, что один из арестованных врачей, Этингер, дал показания, будто группа крупнейших наших медиков сознательно физически уничтожает руководителей партии и правительства, а Абакумов якобы запретил расследовать это дело.
Мы сидели молча, совершенно подавленные. Рюмина хорошо знавшие его сотрудники характеризовали как весьма посредственного работника, явного карьериста, способного на любую подлость. Как верить такому человеку! И уж совсем непостижимо выглядело назначение Рюмина заместителем министра.
Можно без преувеличения сказать, что с этого дня против честных и добросовестных чекистов начался открытый террор. Мы шли на работу, не зная, что нас ждет. Чуть ли не каждый день становилось известно: арестован либо один из начальников управления, либо его заместитель, либо какой-нибудь начальник отдела. Руководителей разных рангов одного за другим отправляли за тюремную решетку.
