Каково же было мое удивление, когда года два спустя в одной из статей Феликс Кузнецов упомянул «Метрополь», утверждая, что они, секретариат Московского отделения Союза писателей СССР, противостояли расправе. Подобных примеров беспринципности немало в нашей жизни и сегодня.
Кое-кто сравнивал судьбу «Метрополя» с историей альманаха «Литературная Москва». Два тома альманаха вышло в 1956 году, а потом его закрыли. «Литературная Москва» тоже готовилась не государственным издательством, а инициативной независимой группой писателей во главе с Эммануилом Казакевичем. Но с «Метрополем» ее сравнивать не стоит. «Литературная Москва» создавалась с чистыми целями, редколлегия даже отказалась от оплаты своего труда. Кое-кому в верхах идея издания «Литературной Москвы» пришлась не по душе. Какие «независимые издания»? Непременно надо было найти в альманахе криминал. И нашли — честную повесть Александра Яшина «Рычаги».
Откровенно говоря, ничего нового и сенсационного Яшин в повести не открыл. Он просто описал ряд негативных явлений, о которых знали и свыклись с ними. Однако он раскрыл их с большой художественной силой, и уже одно это не могло оставить людей равнодушными. Всполошились в первую очередь те, кого эти негативные явления непосредственно касались, кто, собственно, и способствовал их появлению, и конечно, эти люди промолчать не могли, в результате средства массовой информации обрушились на автора с уничтожающей критикой. Некоторые прямо обвиняли его едва ли не в сознательной клевете на советскую действительность, в антисоветчине. Эта критика была нацелена не только на автора. То и дело звучал вопрос: «Как могла редколлегия допустить публикацию подобного материала? А может быть, это неслучайно?»
Так был задушен альманах, который замышлялся как ежегодник, а потом предполагались и более частые выпуски.
Эммануила Казакевича я знал хорошо и не раз с ним встречался. Видел, как тщательно готовил он повесть Владимира Тендрякова «Чудотворная» для альманаха. Его вообще очень заботила судьба советской литературы, сохранение ее нравственной и духовной чистоты. Именно таким он и его коллеги видели новое детище — «Литературную Москву».
Мое знакомство с Казакевичем состоялось, когда затевался двухтомник мемуаров сотрудников КГБ.
Я хотел привлечь его к этой работе. Казакевич одобрил идею и дал немало полезных советов, но сборники, к сожалению, вышли после его смерти.
Не хочу сказать, что мы вообще не вмешивались в дела литературные. Однако это бывало лишь в редких случаях, как, например, в истории с «Метрополем».
Как-то по Москве разнесся слух, будто в день рождения Гитлера у памятника А.С. Пушкину в Москве состоялась демонстрация молодых неофашистов. По свидетельствам «очевидцев», на рукавах демонстрантов были повязки со свастикой и т. д.
Ничего подобного на самом деле не было. Ни митинга, ни демонстрации, ни свастики на рукавах — все выдумка. А через некоторое время редакция «Нового мира» обратилась в пресс-группу КГБ с просьбой проконсультировать статью об НТС. Прислали верстку, где оказалось и начало поэмы известного поэта. Из чистого любопытства сотрудник пресс-группы прочитал ее. Там были строки, где автор как «очевидец» упоминал демонстрацию неофашистов у памятника А.С. Пушкину.
Одно дело — слухи о неофашистской демонстрации, и совсем другое, когда популярный поэт пишет о нем как о подлинном факте.
Я разыскал автора на Кавказе, и мы поговорили по телефону. Оказалось, он действительно доверился слухам. «Вся Москва только об этом и говорила», — сказал он. И конечно, убрал эти строчки. Когда журнал вышел, я прочитал поэму, она нисколько не пострадала от этой купюры. Такое вмешательство считаю полезным.
Многие до сих пор убеждены, будто 5-е Управление запрещало выход каких-то произведений литературы и искусства. Это ни на чем не основанная ложь. За весь период моей работы был лишь один случай, когда мы воспротивились выходу на экран фильма «Агония», ибо видели его антиреволюционную направленность. Что было, то было. Но повторяю, случай этот — единственный.
Известно множество фактов, когда вмешательство в литературные дела осуществляли совсем другие организации, а всю вину за результат этого вмешательства, каков бы он ни был, сваливали на КГБ.
Вот, например, очень показательны судьбы двух писателей, поначалу весьма схожие, а потом пути их разошлись, будто планки раскрытого веера.
На партийном собрании московских писателей, где присутствовал министр культуры П.Н. Демичев, выступил коммунист Григорий Свирский. Популярность Свирского как писателя была невелика, читатели его мало знали. Человек несколько наивный, однако честный и добрый, в прошлом боевой летчик, Свирский храбро воевал с фашизмом. Смысл его выступления сводился к тому, что в стране процветает антисемитизм, а борьба против него не ведется. Выступление, по существу, правильное, хотя, пожалуй, излишне эмоциональное.
В перерыве коллеги подходили к Свирскому, пожимали руку, хвалили за смелость и одобрительно похлопывали по плечу. Особенно усердствовал один — не хочется называть фамилию, обозначу его последней буквой алфавита Я., тем более он и в самом деле превыше всего ставил собственное «я», но при этом в острых ситуациях всегда прятался за чужие спины, подталкивая других на рискованные поступки. Сейчас этот человек не скрывает своих взглядов, яростно топчет наше прошлое, даже самое дорогое и святое для каждого честного человека.
А на том совещании многие возмущались: «Как? У нас в Советском Союзе антисемитизм? Какая клевета! Свирский опозорил нас перед Демичевым!»
Не помню, какое решение принял партком, скоpee всего, Свирского исключили из партии. Потом дело рассматривалось на заседании райкома партии. Свирский, как человек честный, не отказался от своих слов, сказал, что проблема вовсе не надумана, она действительно существует, однако в оценке ее он, видимо, слишком сгустил краски.
Выслушав его, первый секретарь райкома С. Грузинов сказал:
— Решение сейчас принимать не будем. Не торопясь, еще раз все хорошо обдумайте и, если не измените только что высказанной позиции, напишите нам об этом и приходите.
А Свирского уже ждали подстрекатели, в том числе и Я. «Как ты мог? Ты, смелый, мужественный человек, героический летчик, не привыкший отступать! Ты наша надежда, мы тебя поддержим, не сдавайся» и т. д. Несколько дней длилась эта обработка, и она в конце концов принесла плоды: Свирский написал в райком еще более резкое письмо, чем его выступление. Его исключили из КПСС. Я считаю, решение это было неправильное. Человек ничего противозаконного не совершил, выступил на закрытом партийном собрании и высказал свое мнение. Это его право. С ним можно было соглашаться или не соглашаться, но за что исключать? Впрочем, тогда было другое время.
Свирского и без того не особенно охотно печатали, а после исключения из партии и вовсе перестали. Ретивые подстрекатели, в том числе и Я., попрятались по углам. Свирский понял, что ему ниоткуда нельзя ждать поддержки, и уехал за рубеж. Что с ним стало, я не знаю.
