В один из вечеров, когда мы сидели за коктейлями в ресторане при его жилом комплексе в Южной Флориде, Уолт от разговора о себе и моей маме перешел к истории о себе, Фран и Гейл. После войны и последующих лет на различных заморских базах, где они с Фран жили обычной жизнью офицера и его жены, общаясь с себе подобными, он понял, что женитьба на ней была ошибкой. Дело было не только в том, что родители ее избаловали; она была неуемна в своем стремлении подняться выше по социальной лестнице, она настолько же ненавидела и отвергала свое происхождение из миннесотской глубинки, насколько он любил и ценил свою родину; она была невыносима. «Я вел себя как слабак, – сказал он. – Надо было от нее уйти, но я вел себя как слабак».
Их единственный ребенок родился, когда Фран было изрядно за тридцать, и она быстро сделалась так зациклена на Гейл и так мало расположена к сексу с Уолтом, что его потянуло искать утешения на стороне. «Были другие женщины, – признался он мне. – Я заводил романы. Но всегда давал ясно понять, что я семейный человек и не брошу Фран. По воскресеньям мы с дружками затаривались спиртным и ехали в Балтимор смотреть „Колтс“ с Джонни Юнайтесом
[26]». Дома Фран все мелочней опекала Гейл: зорко следила за ее внешностью, контролировала ее школьные дела, ее художественные занятия. Кроме Гейл, Фран, казалось, ни говорить, ни думать ни о чем не могла. Четыре года в колледже принесли некоторое облегчение, но когда Гейл вернулась на восток страны и начала работать в Уильямсберге, Фран принялась вмешиваться в жизнь дочери с удвоенной силой.
Уолт видел, что дела идут скверно: Фран доводила Гейл до белого каления, но девушка не знала, как избавиться от опеки. К началу августа 1976 года он дошел до такого отчаяния, что сделал то единственное, что мог сделать. Он поставил Фран в известность, что возвращается в Миннесоту, в свой любимый Чизем, что не будет больше с ней жить, что не может оставаться в этом браке, – разве только она обуздает свою одержимость дочерью. После этого собрал чемодан и отправился в Миннесоту. Там, в Чиземе, он находился десять дней спустя, когда Гейл ночью в ненастье поехала через Западную Виргинию. Гейл, сказал он мне, знала, что он ушел от ее матери. Он сам ей об этом сообщил.
На этом Уолт окончил свой рассказ, и мы заговорили о другом – о его желании найти себе подругу среди обитательниц жилого комплекса, о том, что он не испытывает сейчас, когда моя мама умерла, а Фран в интернате, угрызений совести из-за этого желания, о его сомнении, что здешние шикарные вдовы найдут его, простецкого парня, привлекательным. Но у меня не шло из головы, что он опустил очевидный эпилог этой истории: после несчастного случая в Западной Виргинии, который навеки оказался соединен с его бегством в Миннесоту, после того как Фран потеряла ту единственную из всех людей на свете, кто что-то для нее значил, и навсегда попала в капкан своей жесткой, ломкой посмертной мономании, оказалась заперта в мире боли, у него не было иного выбора, как вернуться к ней и посвятить себя впредь заботе о ней.
Я увидел, что гибель Гейл была не просто «трагична» в банальном смысле. В ней чувствовались та жестокая ирония и та неизбежность, что присущи сценической трагедии, и к ней прибавились двадцать с лишним лет, которые Уолт отдал тому, чтобы слушать Фран, смягчаемую лишь нежностью его попечения о ней. Он поистине был чудесный человек. Он обладал сердцем, полным любви, он отдал его своей несчастной жене, и на меня подействовал не только трагизм случившегося, но и простая человечность мужчины, оказавшегося в центре событий. Я испытывал, кроме того, изумление. Спрятанный у всех на виду, посреди моральной непреклонности и шведской чопорности семьи моего отца, всю мою жизнь существовал этот нормальный малый, который крутил романы на стороне, мотался с дружками в Балтимор и мужественно принял свою судьбу. Я думал: не увидела ли моя мама в нем то, что я вижу сейчас, и не полюбила ли его за это, как я?
На следующий день позвонил Эд, приятель Уолта, и попросил приехать к его дому с проводами для «прикуривания». Подъехав, мы увидели Эда на улице около громадной американской машины. Эд выглядел еле живым – кожа страшно желтая, на ногах он стоял нетвердо. Он сказал, что проболел месяц, а теперь ему гораздо лучше. Но когда Уолт подсоединил к его машине провода и предложил ему попытаться запустить двигатель, Эд напомнил ему, что у него сил не хватит повернуть ключ зажигания (он надеялся, однако, что вести машину сможет). В автомобиль Эда сел я. Попробовав повернуть ключ, я сразу понял, что проблема с машиной серьезней, чем разряженный аккумулятор. Она не реагировала на ключ совсем, и я так им и сказал. Но Уолт был недоволен тем, как подсоединены провода. Он подал свою машину назад, таща провод и цепляя им за неровности мостовой. Прежде чем я успел его остановить, он оторвал от провода зажим, но мишенью его досады стал я. Я взял отвертку и стал снова подсоединять зажим, но ему не понравилось, как я это делаю. Он попытался выхватить ее у меня, да еще и принялся кричать на меня, рявкать: «Ну что за хреновня, Джонатан! Ну что за… Не так! Дай сюда! Ну что за хреновня!» Эд, сидевший теперь в пассажирском кресле, сполз на сторону и клонился вниз. Мы с Уолтом боролись за отвертку, которую я, тоже рассерженный, не отпускал. Когда мы оба успокоились и я починил провод удовлетворительным для него образом, я опять повернул ключ. Машина не реагировала.
После того первого посещения я старался навещать Уолта во Флориде каждый год и раз в несколько месяцев ему звонил. Подругу, и первоклассную, он в конце концов себе нашел. Даже когда у него ухудшился слух и начало мутиться сознание, нам было о чем поговорить. У нас по-прежнему возникали насыщенные, глубокие моменты – например, когда он сказал мне, что ему важно, чтобы я когда-нибудь рассказал его историю, и я пообещал. Но никогда, мне кажется, мы не были так близки, как в тот день, когда он орал на меня из-за провода. В том, как он кричал, было что-то сверхъестественное. Он словно забыл – возможно, под воздействием очевидной бренности Эда и его машины, возможно, спроецировав неким образом на меня свою любовь к моей маме, – что у нас с ним нет никакой значимой совместной истории: за всю жизнь мы в общей сложности провели вместе максимум неделю. Он кричал на меня так, как отец может кричать на сына.
Калифорнийка оказалась права, боясь погоды: было холодней, чем я пытался ее убедить. Но я оказался прав насчет пингвинов. От Антарктического полуострова, где их количество было впечатляющим, «Орион» направился снова на север, а затем далеко на восток, к острову Южная Георгия, где их количество просто ошеломляло. Южная Георгия – главное место размножения для королевских пингвинов. Птицы этого вида ростом лишь немного уступают императорским, но оперение у них более живописное. Увидеть королевского пингвина в естественных условиях – это само по себе показалось мне веской причиной не только для того, чтобы сплавать в Антарктику. Ради одного этого имело смысл родиться на нашей планете. Да, я любитель птиц. Но мне кажется: если гость с любой другой планеты увидит королевского пингвина рядом пусть даже с самой безупречной человеческой особью, то, свободный от мутящего взор полового влечения, он объявит пингвина безусловно более красивым из двух видов. И не только гипотетический пришелец. Все любят пингвинов. Прямой осанкой, готовностью упасть на брюхо, движениями ласт, напоминающими взмахи рук, тем, как они коротко переступают или смело семенят, перебирая мясистыми ногами, они больше похожи на человеческих детей, чем любые другие животные, не исключая человекообразных обезьян.
