Тот, кто заявляет: «Птиц, конечно, жаль, но главное – люди», тем самым косвенно утверждает один из двух постулатов. Например, имеет в виду, что люди ничем не лучше прочих животных: закоренелые эгоцентрики, движимые генами эгоизма, мы не остановимся ни перед чем, чтобы передать эти гены потомству и жить в полное свое удовольствие, те же, кто не принадлежит к роду человеческому, пусть катятся ко всем чертям. Такого мнения держатся циничные реалисты, для кого забота о существах других видов – лишь раздражающая форма сентиментальности. Возразить им нечего: подобное убеждение вправе разделять каждый, кто готов расписаться в безнадежном своем эгоизме.
Однако у фразы «главное – люди» может быть и противоположный смысл: наш вид, как никакой другой, достоин того, чтобы монополизировать мировые ресурсы, поскольку мы отличаемся от других животных, у нас есть разум и свобода воли, способность помнить прошлое и определять будущее. Подобная точка зрения распространена как среди верующих, так и светских гуманистов, и, как и первую, ни подтвердить, ни опровергнуть ее невозможно. Однако в связи с этим возникает вопрос: если мы несравнимо ценнее прочих животных, не должна ли наша способность отличать добро от зла и сознательно жертвовать толикой собственного удобства ради большего блага делать нас восприимчивее к требованиям природы, а не наоборот? Не подразумевает ли уникальная способность столь же уникальной ответственности?
Оказавшись в лесу где-нибудь в Юго-Восточной Азии, вы услышите, а потом и почувствуете, как отдается в груди низкий мерный свист. Его легко принять за шум ветра, на самом же деле этот звук производят крылья больших индийских калао, слетающихся на плодовые деревья. У птиц массивные желтые клювы и крепкие белые ноги; калао смахивают на гибрид тукана с гигантской пандой. Они перебираются по дереву, едят фрукты, и вдруг чувствуешь, как на глаза наворачиваются слезы от редчайшего из чувств: чистой радости. Ни наша собственность, ни желания тут совершенно ни при чем. Мы просто любуемся великолепными птицами, которым нет до нас никакого дела.
Красота и ценность птиц обусловлены их абсолютной инаковостью. Они всегда среди нас, но не одни из нас. Это еще один доминирующий вид, который произвела эволюция, и их совершенное к нам безразличие должно бы служить отрезвляющим напоминанием, что мы отнюдь не мера всех вещей. Истории, которые мы сочиняем о прошлом и воображаем о будущем, суть ментальные конструкты, без которых птицы прекрасно обходятся. Птицы живут исключительно настоящим. И в настоящем, невзирая на то, что наши кошки, окна и пестициды каждый год убивают миллиарды их собратьев, а некоторые виды, в частности на океанических островах, исчезли навсегда, их птичий мир жив-живехонек. В каждом уголке земного шара, в гнездах с грецкий орех и со стог сена, птенцы проклевывают скорлупу и рвутся к свету.
Спасти то, что любишь
В прошедшем сентябре, сильнее, чем произвольно взятый человек с улицы, беспокоясь из-за птиц, я следил за историей постройки в городах-близнецах
[9] нового стадиона для футбольного клуба «Миннесота вайкингс». Опасаясь, что о стеклянные стены стадиона каждый год будут разбиваться насмерть тысячи птиц, местные их любители попросили заказчиков, финансировавших строительство, использовать не гладкое стекло, а со специальным рисунком. Это повысило бы стоимость стадиона на одну десятую процента, и заказчики заартачились. Примерно в то же время Национальное Одюбоновское общество выпустило пресс-релиз, где объявило климатические изменения «величайшей угрозой» птицам Америки и предупредило, что «почти половине» североамериканских видов пернатых грозит потеря естественной среды обитания к 2080 году. Заявление общества доверчиво растиражировали национальные и местные СМИ, включая «Стар трибьюн», выходящую в Миннеаполисе; Джим Уильямс, блогер этой газеты, пишущий на темы, связанные с птицами, сделал неизбежный вывод: зачем спорить о выборе стекла для стадиона, если настоящая угроза птицам – климатические изменения? На их фоне, рассудил Уильямс, смерть нескольких тысяч птиц – «ничто».
Я был у себя в Санта-Крузе, Калифорния, и уже не в лучшем настроении. День, когда я прочел заметку Уильямса, был двести пятьдесят четвертым в году, и дождливыми из всех этих дней можно было назвать только шестнадцать. К ущербу от жестокой засухи добавлялись ежедневные оскорбления со стороны радиостанций, которые называли в прогнозах такую погоду прекрасной. Не то чтобы я не разделял тревогу Уильямса о будущем, отнюдь нет. Но меня огорчило, что мрачное пророчество, подобное одюбоновскому, может породить безразличие к птицам в настоящем.
Возможно, из-за того, что я вырос в протестантской семье, а потом стал энвиронменталистом, мне давно уже бросилось в глаза духовное сродство между энвиронментализмом и новоанглийским пуританством. Обе системы верований проникнуты ощущением, что просто-напросто быть человеком – уже значит быть виноватым. В энвиронменталистском случае это ощущение коренится в научном факте. Кого ни возьми – доисторических охотников Северной Америки, истребивших мастодонта, или маори, уничтоживших мегафауну Новой Зеландии, или наших цивилизованных современников, сводящих по всей планете леса и опустошающих океаны, – люди – универсальные убийцы природного мира. А теперь климатические изменения дали нам эсхатологию под стать нашей вине: некое близкое уже, раскаленное, адское завтра – вот он, день Страшного суда. Если мы не раскаемся и не встанем на путь истинный, рассерженная Земля всех нас без разбора покарает как грешников.
Я и сейчас предрасположен к пуританству такого рода. Когда вхожу в самолет или сажусь за руль, чтобы поехать за продуктами, мне почти всегда приходит на ум мой углеродный след и я чувствую себя виноватым
[10]. Но, когда я начал наблюдать за птицами и беспокоиться об их благе, у меня возникло влечение к другому направлению в христианстве, вдохновителем которого стал св. Франциск Ассизский, давший образец любви к конкретному, уязвимому и находящемуся прямо перед нами. Я оказываю поддержку целенаправленной работе Американского общества охраны птиц и местных Одюбоновских обществ. Даже жутчайше изуродованный пейзаж может сделать меня счастливым, если в нем есть птицы.
Думая о климатических изменениях, я стал испытывать тяжелое внутреннее противоречие. Признавая их главенство в энвиронменталистской повестке дня, я почувствовал, что их господство меня гнетет. Гнетет не только чувством вины при каждой поездке в магазин, но и стыдом за то, что меня сильней беспокоят птицы в настоящем, чем люди в будущем. Что значат орлы и кондоры, убитые ветряками, по сравнению с грядущими проблемами бедных стран, вызванными подъемом уровня моря? Что значит судьба эндемичных видов птиц в туманных лесах Анд по сравнению с благами для атмосферы от андских гидроэлектрических проектов?
