Меня принял не Чехонин, а некий гораздо более высокий чин. Он был рассеян и неприветлив.
– Я не могу работать, – сказал я. – Мне повсюду обрубают возможности, перекрывают дорогу. Какие у вас ко мне претензии?
– А-а… – разочарованно протянул начальник. – Я думал, вы к нам с другим пришли… Нет, претензий у нас к вам нет, а вот дружбы у нас с вами не получилось.
– Но что происходит вокруг меня?
– Не знаю. Это вы попробуйте прояснить в партийных органах. Может, у них к вам что есть.
Я вышел из Большого дома, проклиная и этот день, и себя, и Гогу за этот визит. Я чувствовал себя оплеванным и сознавал, что сам виноват. Такое унижение, и никакого результата. И самое главное, может быть, и вправду это не эти органы, а те? Но кто именно? И почему?
(ВЛАСТЬ! В – л – с –! Власть!.. Волость. В-Л-С! Влезть! Во власть.
Влезть во власть,
И будет всласть!
В-Л-С. Волос. Власть на волосе. На волоске? Власть висит на волоске?!
В – Л – С. Власть! – Вялость??? Это конкретно про нашу российскую или вообще?…Власть… Лассо!)
Пришел ко мне мой близкий приятель. Человек заметный, публичный. Заходит ко мне часто. Болтаем всегда весело, шутливо. А на этот раз что-то заметно нервничает и разговаривать зовет куда-нибудь в садик. В садике и рассказывает: «Вызывали. ТУДА. Беседовали. О тебе расспрашивали. Назначили место, где будем встречаться регулярно. Будем разговаривать. Я не могу больше. Либо сбегу отсюда, либо повешусь».
Друг подошел в театре: «Куратор вызывал в связи с предстоящей заграничной поездкой. Просил подробно рассказать о тебе. Говорит, что это в твоих же интересах».
После закрытия спектакля «Фиеста» по роману Хемингуэя я сделал телефильм с тем же названием. Фильм имел, как сказали бы сейчас, звездный состав: Михаил Волков, Наталья Тенякова, Владислав Стржельчик, Григорий Гай, Владимир Рецептер, Эмилия Попова, Михаил Данилов. И еще – художник Эдуард Кочергин. И еще – одна из самых больших удач в его блистательной биографии – композитор Семен Розенцвейг. И наконец, еще одна «изюминка»: впервые драматическую роль играл любимец балетной публики прима-солист Миша Барышников. Фильм получился. Это подтвердили первые просмотры. Кажется невероятным, но пленка низкого качества (съемка с экрана кинескопа), пригодная только для показа на маленьком экране, несколько раз демонстрировалась в больших кинотеатрах при битком набитых залах.
А вот на телеэкран фильм никак не выпускали. Я выяснял, просил, настаивал, ездил в Москву на прием к министру. Вдруг картину пустили – без объявлений, в неудобное время, ночью, один раз без надежды на повтор. И тут грянул гром – на зарубежных гастролях Михаил Барышников попросил политического убежища и стал невозвращенцем. «Фиесту» запретили окончательно. Был даже приказ смыть пленку, но – спасибо неизвестным смельчакам – приказ выполнен не был. А у меня что-то очень часто стали появляться люди, слишком живо интересующиеся, как там Миша устроился, не пишет ли чего, не присылает ли с оказией? Поддерживаю ли я с ним контакты, и если да, то как? И не помочь ли мне в этих контактах – есть ходы, и есть влиятельные люди, которые могли бы…
Позвонил режиссер торжественного вечера в Октябрьском зале в честь 7 Ноября:
– Решено, что ты в первом отделении исполняешь в гриме речь профессора Полежаева перед матросами, весь этот знаменитый монолог: «Господа! Да-да, я не оговорился, это вы теперь господа» – и так далее.
Я говорю:
– Ребята, это ошибка. Такого монолога в нашем спектакле нет, потому что его в пьесе нет. Эта добавка сделана была для фильма, где Полежаева играл Черкасов, и, откровенно говоря, мы с Товстоноговым это обсуждали на репетициях, и такого монолога принципиально не может быть в нашем спектакле. Так что вы перепутали.
Второй звонок:
– Сережа, концерт курирует сам секретарь обкома по идеологии. Он настаивает.
– Но я не исполняю этого монолога, его нет! У меня нет этого текста! Он отсутствует. Я не приду.
Концерт прошел без меня. Коллега, вхожий в кабинеты, шепнул: «Тобой недовольны. ЭТОТ сказал – он меня попомнит, это у него последний шанс был».
Я выпустил булгаковского «Мольера», снял по своему сценарию на телевидении «Младенцев в джунглях» по О. Генри. И тут рвануло! На еженедельной планерке работников радио было официально объявлено: все передачи с участием Юрского снять, к новым передачам не допускать, прежние передачи с его участием в эфир не давать, следить, чтобы были изъяты все упоминания фамилии. Точно такое же распоряжение последовало на телевидении.
Я пришел в дом на улице Чапыгина, в дом, куда в течение двадцати лет ходил почти ежедневно, – на студию телевидения. Мой пропуск оказался аннулированным. Несколько дней я дозванивался главному режиссеру. Наконец он назначил встречу. Он отвел меня в угол своего кабинета и сказал почти на ухо: «Я ничего не могу вам объяснить, я уверен, что все выяснится, все будет хорошо… но я прошу вас больше мне никогда не звонить и не пытаться войти на телевидение. У меня есть распоряжение».
Ленинград для меня закрылся. Но есть Москва! А вот и приглашение в столицу – участие в передаче из Дома актера к новому 1976 году. Приезжаю в столицу, и как будто свежего воздуха вдохнул – все спокойно, весело, доброжелательно. Идет съемка. Я в одном сюжете с вратарем Владиславом Третьяком. Он говорит о хоккее, я играю комический «Монолог тренера» М. Жванецкого. Наш блок идет после выступления новой прелестной звезды на эстрадном небосклоне – она здорово исполняет песенку «Арлекино», и зовут ее Алла Пугачева. На репетиции она меня просто покорила, и во время передачи я шлю ей через соседей восторженную записку. Мы обмениваемся кивками, улыбками. Вообще, кажется, у меня первый раз за несколько лет хорошее настроение. Говорит Третьяк. В него влюблена вся страна. Потом я играю Тренера. Монолог смешной, и присутствующие заливаются смехом. Еду обратно в Ленинград и думаю в поезде: «Если есть Москва, то все наши ленинградские запреты – просто провинциальные амбиции и капризы. Да и вообще, наверное, я все преувеличиваю. Скоро Новый год, скоро премьера. Надо сбросить все эти глупые подозрения, забыть недоразумения и заниматься своим делом».
В это время я репетировал в БДТ пьесу Аллы Соколовой «Фантазии Фарятьева». Я режиссировал спектакль и играл роль Фарятьева. В спектакле был блистательный женский состав: Наталья Тенякова, Нина Ольхина, Зинаида Шарко, Эмилия Попова, Светлана Крючкова. Пьеса мне очень нравилась, но я жутко нервничал. И со всех сторон набросились на меня разные болезни. Появился психологический дисбаланс.
Декабрь 75-го. До премьеры неделя. Шел прогон. В конце первого акта я почувствовал боль в глазах. В антракте глянул в зеркало – сразу несколько сосудов лопнули. Глаза кровавые… Но ничего, продолжим; надел черные очки – можно себе позволить – прогон рабочий, в зале только автор и те, кто технически обслуживает спектакль. В последней картине я должен сыграть эпилептический припадок – сижу на корточках, обхватив руками колени, и падаю на правый бок. Делал это на репетициях уже десятки раз. Боль в глазах усиливается, очень трудно сконцентрироваться. И сцена такая напряженная. Итак, присаживаюсь, обхватываю колени руками, валюсь на правый бок. Чувствую острую, обжигающую боль в плече. Несколько секунд не могу шевельнуться, не могу произнести ни слова. Потом беру себя в руки, если можно так выразиться, а вернее, левой рукой беру правую, потому что правая отнялась. Кое-как прогон дошел до конца. Потом скорая помощь. Ночевал я уже в больнице. ЛИТО – Институт травматологии, возле Петропавловской крепости, в углу того самого парка Ленина, где я сиживал не так давно на скамеечке возле памятника эсминцу «Стерегущему». Я заполучил тяжелый перелом ключицы с разрывом суставной сумки.
