Вальтер Скотт для шотландцев не только великий писатель, он еще олицетворение нации. Политик, общественный деятель, защитник традиций и законодатель мод. В Глазго на главной площади – бронзовая фигура Вальтера Скотта в самом центре и на самой высокой колонне – выше всех других государственных мужей. Поэтому, думаю, может быть, государство помогает в содержании поместья, или, может, они сами так толково дело ведут. Не знаю, в этом мне не разобраться. Но твердо знаю, что выглядит все монументально и достойно. Все живо. Никакого ощущения заброшенности, оторванности от мира. Еще знаю, что Пушкин читал Вальтера Скотта и упоминает его в «Онегине» как лекарство от скуки. Знаю, что каждый мальчишка в России читал Вальтера Скотта. Знаю, что русский царь Николай I советовал Пушкину «подправить» его «Бориса Годунова» на манер Вальтера Скотта.
Но ведь Пушкин, любя великого шотландца, все-таки «подправлять» не стал. Писал свое, по-своему и для своих. (Как Вальтер Скотт, кстати!) А вот теперь вопрос – читал ли каждый шотландский мальчишка Пушкина? Безоговорочно – нет! Читал ли каждый российский мальчишка А. К. Толстого? Безоговорочно – нет! Может ли один из ста (или из тысячи!) западных образованных людей (кроме узких специалистов) различить Алексея Константиновича Толстого и Льва Николаевича? Безоговорочно – нет!
А почему? Не тот уровень таланта? Не тот уровень перевода? Или его отсутствие? Не тот уровень авторитета страны? Недостаточная распространенность языка? Вот! Может быть, последнее самое главное. Для нации, претендующей на величие, это одна из важных забот. Жаль, что за последнее десятилетие сфера влияния русского языка, интерес к нему не только не расширились, но сократились катастрофически. Целые группы стран и народов не притворно, а действительно позабыли слово «здравствуйте» и с трудом припоминают (и с удовольствием произносят!) слово «до свиданья»! Но это вопросы внешних сношений. Ладно, оставим их властям. А внутри-то, а сами-то мы, а наш выбор? Некрасов то ли мечтал, то ли предрекал будущим молодым: «Белинского и Гоголя с базара понесут». Почти 150 лет прошло. Понесли? Ну-ну!
Привели ли в порядок усадьбу Красный Рог? Благопристойно ли там теперь? Если приватизировали, то удачно ли? Дух-то есть там или (как бывает) любой объект старины после приватизации и реставрации превращается либо в кафе, либо в постоялый двор? Не знаю. И напраслину возводить не хочу. Может, А. К. Толстому и повезло. Повторю – не знаю, сам грешен, за десять лет не нашел времени воротиться в эти места. В Шотландию нашел время съездить, а в Стародуб – не нашел. (Правду сказать, в Шотландию-то приглашали, и настойчиво, затеяли там трое энтузиастов скромный фестивальчик памяти Пушкина и сумели организовать и даже некоторую поддержку властей получить. А в Стародуб от случая к случаю только звали – дескать, будет время, заезжайте, места у нас хорошие. Не нашлось времени. И снова скажу – мой грех.)
Вот какие мысли крутятся в голове, пока крутится пыль хвостом за нашими «жигулями», десять лет назад свернувшими с основного тракта на Стародуб, и пока по-вечернему чавкают болота с двух сторон шоссе, по которому ведет свой «вольво» шотландская женщина Анна Бенигсен. Как жаль, что отец за всю жизнь не побывал за границей. Наверняка пришли бы к нему те же вопросы. И может быть, он нашел бы на них ответы. Он хорошо умел мыслить и формулировать.
А я вот ответов не нахожу.
На Страстной
Стародуб оказался похожим скорее на скопление садовых участков, чем на город. Яблоневый цвет почти полностью заслонил накренившиеся и покосившиеся деревянные домики. Впрочем, была и приличествующая районному центру пыльная площадь, и официальные здания на ней. В одно из таких зданий под красным флагом мы и вошли. И приняты были, надо признаться, с искренним радушием и даже с совершенно не заслуженной нами любовью. Я чувствовал себя Остапом Бендером в роли сына лейтенанта Шмидта. Как такового меня здесь и приняли. А когда я представил двух своих великовозрастных братьев, ситуация сформировалась окончательно. Вопрос с гостиницей (она же Дом колхозника) решился мгновенно. Цель нашего визита была понята и всячески одобрена. Сейчас многие ищут свои корни – было сказано нам, – и в этой земле многие корни зарыты. Были названы фамилии революционера и изобретателя Кибальчича, был назван также Немирович-Данченко, но туманно, не настойчиво. По спискам коммунального хозяйства Жихаревых оказалось более двух десятков. Но большей частью это были пригородные жители, переехавшие сюда из других мест после войны. Двое-трое дали надежду. Мы сходили, познакомились, но надежды не оправдались.
Мы шли по маленькому городу мимо вросших в землю одноэтажных домиков, мимо разрушенных церквей. Юра и Гарри порой вскрикивали: «Вот – это же наш дом… точно… а за углом школа… точно… или нет?.. откуда же тут овраг?.. оврага не было… Да нет – вот! Здесь! Сюда!..Снесли, наверное…» Они искали следы своего детства и не находили их. А я – полный новичок в этих местах – покорно сворачивал, куда вели их воспоминания, вместе с ними утыкался в тупики и брел назад, и в конечном счете все дороги вели к пыльной площади с Домом колхозника и официальными зданиями.
Шла Страстная неделя. Пасха в том году пришлась на 1 мая. Пожалуй, я тогда впервые в жизни обратил внимание на то, что вот – идет Страстная неделя. Пасху, конечно, знали… и отмечали регулярно – яйца красили, водку пили, куличами закусывали. Возмущались, что по телевидению именно в Пасху, в ночь, дают самые соблазнительные программы и фильмы – это чтобы отвлечь верующих от церкви. Какая подлость, говорили мы, весь год запрещают, а тут – все можно. Подлость! Из протеста выключали телевизор и просто пили водку. Но сама Пасха, а тем более Страстная неделя – это нас не касалось. Мы были крепко попорченные. А здесь, в глухомани, как-то все упоминали – и уборщица в гостинице, и подавальщица в столовой, и даже райкомовские – вот, дескать, сегодня Страстная суббота, завтра Пасха.
Встал очень рано. Не спалось. Вышел на площадь. Флаги вывесили. Не много – несколько штук. Демонстраций никаких не намечается – перестройка! А может, их тут и не было никогда? Базара нет – пустые ряды. Мужик на телеге проехал. Грузовик пропылил. Скучно! И вдалеке слабенько зазвякал колокол. Я пошел на звук. Мимо разрушенного, заросшего собора, через овражки, мимо еще нескольких церковных развалин. Сперва шел только на звук, а потом… старухи принаряженные, чистенькие топают с узелками все в одном направлении. Ну и я туда же. Пришли к маленькой невидной церковке на окраине. Тесно. Дышим друг другу в затылок. А мне еще все неловко – не знаю ведь, что за чем и что к чему. Хочу вслушаться, чего поют. А мне в спину тычут, свечки суют: «К празднику! К Николе-угоднику! Спасителю!» Передаю вперед и раздражаюсь – сосредоточиться не могу. Батюшка в стороне исповедует – это я понял. Только, вижу, устал батюшка. Я же его как коллегу воспринимаю – в историческом костюме, с бородой. И утренний спектакль после вчерашнего вечернего. Хотят старухи что-то ему на ухо нашептать, а он торопит, держит покрывало наготове и покрикивает на очередь: «Называйте ваши имена! Называйте ваши имена! Громче говорите!» Устал батюшка, заметно. Хор поет дрожащими голосами. Слова непонятны. Но вот через многие повторы прослышалось: «Смертию смерть поправ… Смертию смерть порушив…» А остальное опять неразборчиво. Я вышел из церкви. День становился жарким. Подумал я не об отце, а о неведомом мне деде. Как он тут?.. Вот так же, в таком же одеянии исповедовал бабушек этих бабок? Или иначе это все было? Тогда как? Ничего я себе не мог представить.
